Признаю себя виновным...

Удивительное совпадение! Дочка хотела втайне от меня взять эту бумагу, чтобы написать на ней стихи, а тут, ранним утром, ее строгий отец, тихо-тихо, стараясь не разбудить жену, вытягивает заветную папку из ящика стола…

Стремясь писать как можно красивее, я полчаса, не меньше, выводил букву за буквой, строчку за строчкой. В предпоследнем байте вместо: «Не тверди мне: «Саади, брось тропу любви!» — я написал — «Не тверди мне: «Анвар-джон, брось тропу любви!»

Стыдно: я еще долго думал — указать ли источник, из которого я почерпнул эти стихи. И только потому, что Зайнаб, видимо, была хорошо знакома с поэзией, я не решился подписать свое имя. Но и о Саади не упомянул.

Дождавшись, когда чернила высохли, я свернул лист в трубку и перевязал шелковой ленточкой, закладкой, которую вырвал из томика Саади.

Если б Сурайе проснулась! Наверное, меня можно было принять за вора, пробравшегося в чужую квартиру. Затаив дыхание, на цыпочках, пошел я к двери и, надо же, — (какая предусмотрительность!), — заглянул в зеркало, поправил прическу. Дверь нашей комнаты скрипела, давно бы ее смазать, но мы привыкли к этому скрипу. Обычно, если надо было выйти, я не думал — разбужу ли Сурайе. На этот раз, я стоял в нерешительности, пожалуй, не меньше двух минут. Потом резким движением дернул дверь. Она почти не скрипнула. Я вышел и не закрыл ее за собой.

Так же на цыпочках, я пробрался к выходу из квартиры… План был таков: бросить бумагу со стихами через открытую форточку прямо на постель Зайнаб. Когда проснется — прочитает… Теперь, вспоминая всё шаг за шагом, я представляюсь себе сумасшедшим. Чего я добивался, какого эффекта? Просто хотел излиться, не мог иначе… Я осторожно повернул ключ, толкнул плечом дверь… С удивлением обнаружил, что уже почти светло, что кишлачная улица начала жить. Во дворе напротив закукарекал петух, откликнулся осел, слышались голоса вышедших во дворы хозяек. Холодный свежий воздух ворвался в мои легкие и на секунду отрезвил меня. Но только на секунду. Посмотрев направо и налево и убедившись, что людей на улице еще нет, я с самым независимым видом пошел вдоль дома к окну детской комнаты.

К моему удивлению окно было растворено настежь. Распахнутая рама не сразу позволила мне увидеть, что там за ней. Когда же я сделал еще два или три шага, то замер на месте: Зайнаб сидела у окна, положив голову на руки. Волосы ее растрепал ветер; лицо было повернуто в другую сторону. Шум моих шагов ее не встревожил. И всё же я еще не был уверен в том, что она спит.

— Зайнаб! — одним дыханием проговорил я. Она не шелохнулась. — Зайнаб! — повторил я громким шопотом. Мне хотелось, чтобы она повернула голову, хотелось, чтобы ее глаза вот так, совершенно неожиданно встретились с моими и сказали всю правду.

«Но какая же тебе нужна еще правда? Какие еще признания? — с умилением говорил я себе. — Разве и без того непонятно: она так же, как и ты, не спала всю ночь. Сидела и мечтала, и, кто знает, может быть тоже сочиняла стихи…»

Сколько времени прошло с того утра? Меньше двух недель. А я пишу без волнения, и слово «стихи» вызывает во мне только досаду. Но разве я тогда лгал? Разве в том, что я испытывал, была хоть тень чего-либо недостойного или грязного? И сейчас скажу: нет, нет и нет! Восторг, охвативший меня, трепет моего сердца, радость и умиление — всё было предельно искренне и захватило мое существо с такой силой, что бороться я не мог.

Мне ведь ни разу и в голову не пришло, что я виден любому из соседей — пусть только пожелают выглянуть в окно или показаться на улице. Рука Зайнаб, лежавшая на подоконнике, чуть выступала вперед, кисть ее была полураскрыта: будто просила о чем-то, ждала подаяния счастья.

— Зайнаб! — прошептал я и тут же вложил в ладонь свернутые в трубочку стихи.

Она вздрогнула, пальцы ее конвульсивно сжались, но девушка не проснулась, а только вздохнула; я почувствовал ее дыхание на своей руке, оно меня обожгло… Окончательно потеряв над собой власть, я взял ее голову руками, поцеловал лоб, поцеловал закрытые глаза, и губы мои шептали одно только слово: «Зайнаб, Зайнаб, Зайнаб!».

Она вскрикнула, но очень тихо. Глазами, полными ужаса, посмотрела на меня и отпрянула назад, в глубину комнаты. Кажется, девушка не узнала меня…

— Что это? Кто? Почему? — бормотала она…

…Что было в то утро дальше — не знаю, почти не помню… Двери школы были уже отворены. Я вошел и очень удивил этим уборщицу-старушку Шарафатхолу. Очень обидчивая, она сразу же решила, что я нарочно встал в такую рань, чтобы ее проконтролировать.

— Вот, посмотрите, вот, посмотрите, Анвар-джон, — забыв поздороваться, закричала она и всё показывала на бумажный пакет с белым порошком: — Видите, я мою полы с содой, я же не виновата, что ее уходит так много. Вот, посмотрите, я сыплю, не жалея, только так и можно добиться чистоты. Хорошо еще, что приехала инспекторша из облоно, — завхоз все эти дни дает мне соду без ограничения, а так, попробуй, добейся от него…

Начиналось утро, начинался рядовой рабочий день директора школы…»

Глава 2.