Признания плоти

Техника экзомологезы кающегося основывается на организации, резкой интенсификации и обнаружении ряда дисконтинуумов: это разрыв с предыдущей жизнью, формы и приметы которой кающийся отбрасывает; это разрыв с общиной, перед лицом которой кающийся унижает себя, показывая, до какой степени он недостоин к ней принадлежать; это разрыв с собственным телом, которое кающийся обрекает на голод, нищету и заброшенность; {и наконец,} это столкновение жизни и смерти, ибо, становясь, подобно Лазарю, на пороге могилы, кающийся противопоставляет принимаемой им телесной смерти вечную жизнь души, которая служит за эту смерть воздаянием. В этой игре дисконтинуумов – разрывов и столкновений – истина выходит на свет, обретая весьма своеобразное проявление. {Она проявляется} не как совершённые грехи во всех деталях, с их предпосылками и долей ответственности того, кто их совершил, а как само тело грешника, греховное тело, тело, отмеченное печатью первородного греха – обреченное на смерть, запятнанное нечистотами, мучимое потребностями, которые оно не в силах удовлетворить. И это проявление – не просто обнаружение некоей скрытой фигуры, но испытание для субъекта или, скорее, испытание самого субъекта. Испытание в двух смыслах: в том смысле, что, практикуя строгость этого упражнения так тяжко и долго, как только возможно (и, по меньшей мере, до положенного предела), грешник может «добиться» отпущения своих грехов; и в том смысле, что, подобно тому как это происходит при испытании металла огнем, нечисто́ты, которые примешивались к душе грешника, могут отпасть от нее и сгореть в пламенном ополчении кающегося на самого себя. Экзомологеза кающегося есть двойное проявление (проявляющее его отречение от того, что он есть, и само лежащее в скверне и смерти существо, от которого он отрекается) через очистительное испытание себя собою.

Монах в ходе долгого труда своей жизни как «искусства», которому он научается и в котором упражняется, тоже подвергает себя испытанию самоотречением. Но в другом смысле и другими средствами. Поскольку он уже отрешился от мира, ему нужно проявить истину зла не в форме дисконтинуума и разрыва, а, скорее, в форме тройной непрерывности – как неусыпное наблюдение за самим собой, за своими мыслями, за их спонтанным течением, за их коварным движением; как поддержание отношений руководства, которые обязывают его одновременно говорить и слушать, признаваться и повиноваться себе; {и наконец,} как смирение перед всеми и строгое послушание правилам общины. Проявление, характерное для экзагорезы, совершается через посредство языка; оно представляет собой обязательное, как можно более частое и как можно более полное изречение перед тем, кто уполномочен руководить поведением признающегося; оно имеет своим главным предметом то, что сокрыто в глубине души, – как потому, что речь идет о самых начальных движениях души, еще настолько слабых, что они могут ускользнуть от взгляда, если не уделить им особо пристального внимания, так и потому, что речь идет о внушениях искусителя, который принимает обманчивые обличья. Таким образом, экзагореза призвана изрекать истину путем актов познания, которые высвечивают то, чего человек не замечает в глубине себя, и обнаруживают там присутствие Другого. Самоотречение принимает в данном случае весьма своеобразную форму: оно выражается в уделении себе максимально непрерывного, пристального и углубленного внимания, причем не для того, чтобы узнать, что́ мы есть в глубине души, не для того, чтобы обнаружить подлинную, изначальную и чистую форму субъективности, а для того, чтобы, прочтя в глубочайших закоулках души уловки лукавого, прекратить доверяться по доброй воле {душевным} движениям, которые на самом деле являются искушениями, и в конечном счете отречься от всякой личной воли ради повелений Бога и поучений наставника.

Предельно схематизируя, можно сказать, что экзомологеза, характерная для положения кающегося, нацелена на некоторое «прекращение бытия», обещающее на границе жизни и смерти другой мир, который открывается через отречение от реальности; и что, {напротив,} экзаменовка-признание, характерная для монашеской жизни, нацелена на «прекращение воли», изгоняющее из глубины души другого через изречение истины.

Представляется также, что у каждой из этих двух практик есть свое собственное институциональное место. Драматургия покаяния находит свое место в общине верующих, где оступившемуся всегда дается еще одна возможность спасения, но так, что, хотя ответом на проявление слабости может быть надежда на прощение, тяжесть греха отзывается в публичной тяжести наказания за него. Что же касается экзаменовки-признания, то она находит свое место, скорее, в монашеской жизни, где созерцательное призвание требует контроля над мыслью, общинная жизнь предполагает аскетические упражнения в послушании, а практика руководства определяет выверенные и праведные способы аскезы.