Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

Но чур меня, впрочем, чур… Никакой агрессивной контрконсолидации леваков по А. Троицкому пока нет — потому уже, что нет у них пока реальных оппонентов на всем необозримом литературном пространстве. Хотя, не исключаю, эта контрконсолидиция может быть и стимулирована, если действительно в полную мощь развернутся запущенные недавно телевизионные и книжные проекты типа «Ударников капиталистического труда» и «Жизни состоявшихся людей», призванные воспеть буржуа и буржуазность как венец творения.

Тогда на смену вышедшему из моды, но все ж таки не беспочвенному разделению литературы на демократическую и националистическую, элитарную и массовую может прийти не только уже реальное распределение авторов по степени успешности, но и поляризация литературного сообщества по модели гипербуржуазное — антибуржуазное, и там людям толстожурнальной культуры уж точно не будет места.

* * *

Что же из этого следует? — Следует жить…

Ю. Левитанский

И мы — редакторы, авторы, читатели толстых литературных журналов — действительно пока еще живем.

Теряя звезд («Знамя» — Виктора Пелевина и Татьяну Толстую, «Новый мир» — Людмилу Улицкую и Дмитрия Липскерова…), перестающих понимать, зачем им — повсеградно оэкраненным и повсесердно утвержденным — нужна связь с традиционной журнальной аудиторией.

И теряя подписчиков.

Но сохраняя литературу. Или, вернее, то, что и в России и во всем мире принято (было?) понимать под серьезной литературой.

Радуемся успеху, но не готовы ради него пускаться во все тяжкие. Сопротивляемся и исчезновению идеологической компоненты, и взгляду на словесность как на досуговое шоу, и конвергенции массовой и высокой культур. Стремимся к диалогу со всеми, кто в чтении по-прежнему видит труд души, а не голимое развлечение, хотя и отдаем себе отчет, что говорим на языке библиотек, а не улицы, офиса, дискотеки или кухмистерской.

Все мы — в диапазоне от «Знамени» до «Нашего современника» — своего рода островки небуржуазности в бушующем рыночном мире.

И потому, что в мире сегодняшних либо перекупающихся, либо выставленных на продажу средств массовой информации толстые литературные журналы, кажется, единственные, кто действительно сохранил независимость — и от государства, и от того или иного денежного мешка.

И потому, что к буржуазности и рынку все мы (тут уж кроме, естественно, «Нашего современника») относимся не как к златому кумиру или объекту слепой ненависти, но как к внешним условиям существования, которые можно и нужно спокойно анализировать, темпераментно обсуждать, а в принципе и изменять, корректировать.

Для этого, правда, нужно, чтобы наш голос был слышен.

А он, увы, теряется, глохнет в вате тотального нечтения, что сегодня болезненно переживается многими. О месте писателя «в мире, утерявшем интерес к слову», пишет Елена Дьякова на страницах «Новой газеты» (2002, № 81). О чтении как о первейшей обязанности думающего человека твердит Владимир Новиков в замечательной — всем бы с нею познакомиться! — статье («Новый мир», 2002, № 10). О том, что «барское Я современной литературы не читаю тихо, на верно работает на понижение культурного уровня», размышляет в газете «Время новостей» Андрей Немзер (2002, № 200)…

И никто (в том числе, разумеется, и я) не знает, что будет дальше.

Может быть, как уверяют пессимисты, Виктор Ерофеев хоть и поторопился, но был, увы, прав, когда десятилетие назад объявлял поминки по русской литературе, и нам действительно пора прощаться если не с литературой, то с собственным, традиционным представлением о ней.

Может быть, как надеются оптимисты, маятник еще качнется в обратную сторону, и читающее сословие еще понесет с базара не милорда глупого и Коэльо с Мураками, а книги Владимова и Петрушевской, Вишневецкой и Маканина, Королева и Курчаткина, Эппеля и Шишкина, Гандлевского и Дмитриева, иных многих.

Все может быть. Хотя скорее всего ничто не вернется назад, как ничто и не исчезнет. Время само все расставит по своим местам, и я допускаю, что интервенция рынка в поле русской словесности приобретет более цивилизованные, то есть менее разрушительные формы, что журналы и литературное сообщество научатся наконец разговаривать на языке улицы, а конвергенция массолита и высокой культуры даст результаты, действительно достойные внимания.

Но это будет не завтра.

А мы живем сегодня, в нулевые годы. И я, признаться, временами впадаю в бессильное отчаяние. Литература, когда я тридцать лет тому начинал ею заниматься, была одним из главных дел в стране. Нынче же она…

* * *

Была вся кровь, вся непримиримость,

а стала псякревь, стала всетерпимость…

О. Мандельштам

Так что без стоицизма не обойтись. Попробуем поэтому, как советовал Гете, «понять постижимое и спокойно принять непостижимое».