Призрачный театр

Жизнь сливалась в смазанную череду дней, оставляя ей лишь смутные образы. Ее голова кружилась, и каждый вечер на нее обрушивались тяжелые кошмары. Сначала она думала, что так на нее действует плен, но по прошествии нескольких дней поняла, что ясность мысли у нее появлялась только тогда, когда пустел живот. Ее питание оставалось неизменным – черный хлеб и грибной суп, красное вино и бренди, – даже когда остальной банде подавали что-то другое. И явно неспроста. Она смотрела в оба, ища особые приметы. На одном из грибных котелков на камбузе была нарисована мелом птица, и ее суп всегда готовился отдельно, под присмотром огромного однорукого повара коммонеров. Даже вино ей наливали из особой бутылки. Команда вела себя вполне здраво, а вот у Шэй каждый вечер после ужина мир начинал расплываться и кружиться. Ее либо травили, либо успокаивали, одурманивая, и она не знала, что было хуже.

Через две недели после заключения Шэй объявила голодовку.

– Ты должна поесть, – сказал парень с повязкой на глазу, когда она вернула еще теплый суп и все еще холодное вино. Шэй проигнорировала его. Минутой позже рядом с ней присел один из приближенных Джаггера, всем своим видом показывая, насколько ниже его достоинства разбираться с ее капризами.

– Ты должна поесть, – суп уже остыл, покрывшись сероватой пленкой, что лишь поддержало ее решимость.

Она действительно начала беспокоиться, когда юные мальчики, столпившись вокруг ее клетки, упорно нашептывали:

– Ты должна есть. Пожалуйста, Воробушек, доверься нам. Так будет лучше.

На следующий день барки шли по извилистому участку реки, где склонившиеся к воде ивы купали свои листья в кильватере расходящихся волн, а заросшие берега кишели насекомыми. На пять колоколов повар принес ей тот же самый черный хлеб и черный суп. Шэй проигнорировала его с видом капризной кошки. Именно тогда к ней заявился Джаггер. Он присел на корточки, продолжая натирать воском тетиву своего лука. Его большой тисовый лук с двойным изгибом подрагивал, как верхняя губа; высота этого оружия была не меньше роста самой Шэй. Повозя воском по тетиве, он протолкнул миску с едой обратно через решетку.

– Ешь.

Она отодвигала миску, пока та не уперлась в рейки клетки.

– Это отрава. Еда отравлена, а я заперта в клетке. Кокейн стал моей тюрьмой.

Джаггер опустился на палубу и нахмурил лоб. Выиграла ли она? Могло ли все получиться так просто?

Затем он взял свой лук, одновременно наложив стрелу. Он поднял его, не глядя, натянул и стрельнул небрежно, как будто выбрасывал что-то. Вскрик и плеск крыльев по воде. Шэй развернулась и в ужасе увидела, как по знаку Джаггера мальчик нырнул в воду. Парень поднял на борт умирающего лебедя еще до того, как его крылья перестали биться в конвульсиях. Чистота белизны и чистота алой крови. Слишком идеальные цвета для этого серого мира. Джаггер прибил шею птицы к двери каюты, а затем, расправив ее крылья, прибил и их, словно распял ангела.

– Завтра я убью двух птиц, – заявил он, унося миску с едой.

В те дни коммонеры трудились с усердием муравьев-солдат. Они вырывали изгороди с корнями и долго тащили их за собой. Потом окунали изгороди в смолу и поджигали факелами. Их маршруты казались бессмысленными, изобиловали возвращениями и резкими поворотами. Каждый поджог приводил к повышению вознаграждения за их головы, но никто, включая самих коммонеров, не знал, где они устроят пожар в следующий раз. Где-то рядом с шотландской границей они освободили недавно огороженную долину, а затем вся команда поднялась в предгорья. Тогда впервые Шэй увидела, какие разрушения они оставляли за собой. Поля дыма и спаленной красной земли – шлейф кровавой свадьбы.

За огненными днями следовали вечера Кокейна. Золотистые стены и карнавальный антураж, а внутри запахи свинины, эля и блевотины. Другие исполнители не замечали ее, то ли опасаясь, то ли завидуя, Шэй не могла сказать, но ее по-прежнему оставляли одну общаться со зрителями. Она всячески старалась спровоцировать их: не замечала, упрашивала, льстила или оскорбляла. Она могла просить и умолять, но возникало ощущение, будто ее накрыли непроницаемым стеклянным колпаком. Что бы она ни делала, это оставалось ее собственной игрой. И каждый вечер зрители приходили со своими печальными, серьезными вопросами, которые постепенно разбивали ей сердце.

– Когда будет дождь? Мы уже варим суп из кожаных подметок.

– Выживет ли мой мальчик? У нас родилось восемь детей и только девочки дожили до двух лет.

– Где моя жена? Где мой сын? Где моя мать? Можете передать им сообщение? Пожалуйста. Привет… поцелуй…

Постепенно до нее начало доходить, что они в такой же ловушке, как и она. Могла ли она ответить на их вопросы, когда ее собственные близкие люди пропали, унесенные ветрами? В каждом ясноглазом мальчике из зала она видела призрак Блэкфрайерса, их призраки преследовали ее больше днем, чем по ночам. Она слушала и пыталась отвечать, но ничего не помогало. Еще она иногда пела, и пение в трансе, казалось, помогало, хотя бы краткий миг.