Призрак Бомбея

Джагиндеру ужасно хотелось забыться сладостным, гулким сном. Как славно просто плыть по течению!

— Она рылась в моей шкатулке для бинди\ И нашла фото…

Глаза Джагиндера внезапно распахнулись. Страх заклубился в груди, точно дым тлеющего костра.

— Она знает?

— Я сказала, что она попала сюда благодаря нашему горю — нашей трагедии!

Джагиндер взвыл. Они договорились ничего не рассказывать детям. Один только Нимиш, хоть ему и было тогда всего четыре года, понял, что нельзя упоминать о погибшей сестренке. И вот теперь, спустя столько лет, все открылось. Как ни утаивали, как ни старались забыть, это ни к чему не привело.

— Зачем ты сказала, что это наша дочь?! Не могла что-нибудь придумать?

— Просто у меня больше нет сил! — закричала в ответ Савита. — У Мизинчика есть отец. Почему он ее не воспитывает? Почему ты не отправишь ее обратно? Почему я должна жить с ней — с этой чужой девчонкой?

— Оставь меня в покое, — сказал он. — Ты не в себе.

— Ах, это я не в себе? — взвизгнула Савита. — А ты? Каждую ночь где-то шляешься, а ко мне боишься даже притронуться, будто я прокаженная.

Она расплакалась.

Джагиндер вновь закрыл глаза, отвернулся и заставил себя уснуть.

Голод и стирка

Парвати и Кунтал сидели на корточках друг напротив друга, раздвинув колени, точно крылья. Сари они подоткнули, будто затеняя предмет этой угренней беседы.

— Хм! Думает, что удовлетворяет меня своим штырьком — не больше стручка бамии![99] — Парвати развела пальцы дюйма на три.

Кунтал захихикала.

— Ждет, что я буду извиваться: «Ах, Кандж, Кандж!» Будто сабзи[100] на сковородке! — Парвати взяла валек и стала энергично выбивать безутешную рубашку.

— А раньше ты по-другому пела.

— Хм. Ну, тогда-то и он был побольше, а с возрастом все усыхает, на Парвати вышла замуж за повара Канджа вскоре после того, как вместе с Кунтал поступила на службу к Маджи. — зимой 1943-го, за четыре года до приезда Мизинчика. Парвати было четырнадцать, Кунтал — на год меньше. Они приехали из аграрных районов Бенгалии, на севере Индии, спасаясь от голода, унесшего жизни трех миллионов человек. Большинство погибших были сельскохозяйственными рабочими, как и их родители. Ни Парвати, ни Кунтал не понимали решений английского колониального правительства, вызвавших голод, ведь в том году урожая зерна хватило бы на прокорм всей Бенгалии. Но такова экономика военного времени: британцы уже предчувствовали фиаско и, стремясь упрочить положение, изъяли зерно в аграрных районах и уничтожили дополнительные запасы, чтобы они не попали в руки японцев. Продовольствие транспортировалось в Калькутту — столицу Бенгалии и главный порт имперского правительства, а затем вывозилось из Индии в другие британские колонии.

Калькутта была до отказа набита зерном, и городские рабочие ничуть не страдали от инфляции, вызванной Второй мировой, а тем временем индийцы из отдаленных областей — где и выращивали рис — медленно умирали от голода. Родители Парвати и Кунтал прослышали о еде и бесплатных кухнях в Калькутте и выехали из своих деревень в нестерпимую жару, когда в воздухе стоял едкий смрад свежих трупов. Девочек оставили у соседа: им оставалось только ждать и медленно гибнуть. Выделенный паек таял на глазах, ведь продовольствие тогда припрятывали. Целыми днями Парвати искала в мусоре съестное, собирала семена да ловила насекомых. Всем, что нашла или сумела украсть, она делилась с Кунтал, которая настолько ослабела, что не могла стоять на ногах. Так Парвати спасла себя и сестру. Кунтал угасала, но Парвати упрямо цеплялась за жизнь, помогали крепкие мышцы и небольшой жирок на груди и бедрах. Она не допускала даже мысли о смерти и сама бы убежала в Калькутту вслед за родителями, если бы Кунтал набралась хоть немного сил.

Как-то раз деревенские старейшины (трое из них слепые, а остальные — неграмотные) пришли с порванной британской газетой «Стэйтс-мен» и ткнули в зернистый снимок с изможденными телами. «Смодриде дам, — кричали они по-английски беззубыми ртами. — Они мерд-вый!»

Затем старички плотоядно уставились на сироток, и Парвати поняла: нужно бежать немедля. Если не в Калькутту, так в Бомбей, решила она, это второй по значению колониальный порт. «Золотой Город».

В ту же ночь сосед изучил газету за бутылкой сельской сивухи, а потом затащил Парвати в свою комнатушку.

«У тебя никого не осталось, — пьяно рассудил он. — Значит, теперь ты моя».

Пока все происходило, Парвати думала о Бомбее и надеялась, что этот город ее спасет. Едва сосед завалился спать, она схватила кинжальчик, лежавший поверх сброшенной лунги, и вонзила ему в сердце. Глаза крестьянина раскрылись от изумления. Затем, чтобы окончательно расквитаться, она отрубила сморщенный член и вышвырнула в окно, там его мигом сожрала стая бешеных псов.