Призрак Бомбея

Затем Маджи расколола кокос и принесла его в жертву. Зачерпнув ладонью воду для омовения Кришны и Радхи, Маджи выпила ее, а оставшиеся капли стряхнула себе на голову — как божественное благословение. Она вновь протянула ладонь и положила в нее горстку пра-сада: золотистый изюм, миндаль и халву. Все дожевав, сделала несколько движений ладонями, подгоняя к лицу жар от лампы, затем прижала пальцы к глазам — ритуал был окончен. Но Маджи продолжала молча сидеть перед алтарем.

— О всемилостивый Господь, — наконец заговорила она. — Я знаю, что прошлого не воротишь. Но почему именно сейчас? Почему забрали Мизинчика? Если в этом повинна я, умоляю, сжалься над старухой, сидящей перед тобою.

По обветренному лицу потекли слезы, капая на белое сари. Она опустила ладони с обеих сторон серебряных качелей и уставилась на Радху и Кришну. Их взгляды были все так же суровы, багряные тилаки на лбах рассекали серебряные лица кровоточащими ранами.

— Возьми все, что захочешь, даже отними у меня жизнь, — взмолилась Маджи, — но только прошу, верни Мизинчика целой и невредимой.

Пандит-джи приехал в личной храмовой машине — роскошной «шевроле импала» с широкими крыльями, которую один верующий, что зарабатывал на жизнь киноафишами, выкрасил в шафрановый цвет. Этот верующий также нарисовал сзади бога Ганешу, полагая, что это изображение заставит других водителей-индусов сохранять почтительную дистанцию. Однако таланты художника значительно превосходили его проницательность, и портрет Пшеши получился чересчур реалистичным: огромный живот наползал на стреловидные задние крылья, а слоновий хобот завивался вокруг запасного колеса с хромированным ободом, установленного сзади. Поэтому с полдюжины шоферов ежедневно норовили врезаться в машину, словно принося неплановые жертвы богу.

Помощник Пандит-джи, молодой красавчик с густой копной волос, втащил в зал жреческий инвентарь: железный кунд[171] для священного огня, плоские деревянные палочки, стальную вазу с маслом гхи, камфарные шарики и самагри для пуджи — ароматическую смесь из семян лотоса, меда, сахара, куркумы, ярко-красного порошка синдур[172], а также сухих цветочных лепестков и специй. Мальчик положил на пол толстую вишневую подушку. Пандит-джи шлепнулся на нее и, скрестив ноги в позе лотоса, энергично закачался взад-вперед, чтобы ягодицы раздвинулись на всю ширину подушки. Едва помощник установил кунд с дровами и камфарой, жрец закрыл глаза и задумался над тем, что волновало его всю дорогу: зачем понадобилось совершать среди ночи этот хаван! И сколько ему заплатят за вызов на дом?

Он быстро осушил стакан кипяченого буйволового молока, подслащенного большим куском нерафинированного сахара с мускусным привкусом.

— Эй, — окликнул он мальчика, отрыгнув, — все готово?

— Да, Пандит-джи.

Жрец нехотя открыл глаза и увидел Маджи с семейством, что расселось вокруг железного кун-да на белых простынях. Гораздо сильнее, чем это зрелище, воодушевило его тхали с кокосами, бананами и медом, стоявшее рядом. Из железного сосуда вырвался огонек и повалил дым.

— Ну, и что же у нас произошло? — спросил жрец своим высоким голосом, воздев очи горе, словно уже знал ответ.

— Похитили Мизинчика, — запинаясь, ответила Маджи.

— И Милочку, — добавил Нимиш.

— Это все айя, которая служила у нас много лет назад, — пояснила Савита. — Она ведьма!

— Ого, — безучастно отреагировал жрец. — Куда только катится Бомбей! Все эти невежды считают, что шантажом можно выбиться в люди.

— Шантаж? — переспросил Нимиш и почему-то успокоился. «Ну конечно, это просто шантаж, — рассудил он про себя, — айя только на это и способна».

— Тут еще кое-что, — скрепя сердце сказала Маджи.

— Да?

— Призрак.

— Призрак? — переспросил жрец надтреснутым голосом и нервно заерзал, теребя священный шнур на груди, словно лишь он мог его защитить.

— Ко мне вернулась моя доченька! — Савита крепко обхватила руками грудь, откуда по-прежнему сочилось молоко.

— Прогоните ее! — пискнул Туфан, в отчаянии сжимая джутовый пистолет.

— Оставьте ее здесь! — Савита влепила Туфа-ну оплеуху.

— Я выскажу необходимые просьбы, но на все воля Божья, — сказал Пандит-джи, решив, что семейство Митталов разом сошло вдруг с ума, окончательно и бесповоротно.

Такое иногда случается. Внешне благополучные семьи разваливались от многолетних болезненных процессов, а затем обращались к нему за волшебным лекарством. Эти семейные тайны он прятал в своем животе — вместительном, как у Будды, глотая каждое лакомство, отрыгивая и наслаждаясь вновь его вкусом. Ведь любой секрет был сдобрен неоплатным долгом и приправлен деньгами и подарками, дабы жрец держал язык за зубами.

Пандит-джи поправил священную нить на жирном брюхе и запел, подливая масло гхи в огонь, грубо обрывая лепестки и без разбора швыряя их туда же.

— Сваха![173] — произнес он в конце фразы и величественно воздел раскрытую ладонь к небесам.

Словно по команде, все члены семейства бросили в огонь по горстке сухих цветочных лепестков и камфарной самагри, пламя затрещало и разгорелось.