Призрак Проститутки

А я себя чувствовал как человек, вторгшийся в чужую среду. Если Хант и Артиме не любят друг друга, то они потрясающие актеры. Не помню, чтобы при мне Ховард относился к кому-либо с таким теплом. Так что вчера я познакомился с гиперболическими кубинскими тостами. Как я обнаружил, искусство состоит в том, чтобы, подняв бокал, говорить так, будто ты обращаешься к сотне людей.

«Пью за замечательного человека, — произнес Ховард, — за кубинского джентльмена, чей запас патриотизма поистине неиссякаем. Пью за человека, которого глубоко уважаю, и потому, даже не зная, увижу ли я его еще когда-нибудь, назвал его in absentia [204] в качестве крестного моего сына Дэвида».

Артиме ответил звонкой тирадой — теперь я знаю, что такое звонкая тирада! Он-де не пожалеет собственной жизни, если потребуется, для защиты своего крестника. Знаете, Киттредж, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил более искренне. Артиме, хотя и просидел двадцать месяцев в тюрьме, производит весьма внушительное впечатление. Раньше он был очаровательным человеком, но держался слегка по-мальчишески и — на мой вкус — излишне эмоционально. Теперь он стал еще эмоциональнее, но все спасает его обаяние. От него невозможно оторвать глаза. Ты просто не знаешь, кто перед тобой — киллер или святой. В нем чувствуется такая внутренняя целеустремленность, какую ничем не сокрушить. Это не всегда приятно. Моя бабка, мать Кэла, трудилась в церкви — я не шучу, — а умерла в восемьдесят лет от рака кишечника. В таких людях чувствуется крепко засевший зверь идеологии. Тем не менее, проведя вечер с Артиме, я почувствовал, что готов собственными руками задушить Кастро.

Разрешите воспроизвести вам полностью тост, который произнес Артиме в ответ на тост Ховарда:

«В тюрьме, бывало, часами ты испытывал одно-единственное чувство — отчаяние. И однако же, в нашем безысходном заточении мы были даже рады испытывать отчаяние, ибо это сильное чувство, а все чувства, будь они высокие или мелкие, являются потоками, ручьями или ручейками (он употребил слово riachuelas), втекающими во всеохватное чувство, именуемое любовью. И мы жаждали вновь почувствовать любовь. Любовь к ближнему, каким бы скверным он ни был. Мне хотелось, чтобы на меня упал свет, излучаемый Господом, и вернулась ко мне сила сражаться. И потому я был благодарен за силу моего отчаяния. Оно позволяло мне вырваться из апатии.

А ведь апатия — это гибель духа. Человеку необходимо выбираться из нее, или же он навсегда себя потеряет. Поэтому требуются камни для перехода, тропы, ступени лестницы, чтобы подняться. Когда ты затерян в черном потоке безграничного горя, воспоминание о друзьях может порой быть единственным мостиком, который приведет тебя назад, к более высоким чувствам. Когда я находился в тюрьме, вы, дон Эдуарде, были тем американским другом, который приподнял мой истерзанный дух, вы caballero esplendido[205], которого я приветствую сегодня, считая за честь нести высокие моральные обязательства крестного отца вашего сына Дэвида».

Так продолжалось дальше и дальше. Я понял, что причиной, побудившей пригласить меня, был мой приличный испанский, а также то обстоятельство, что двое взрослых мужчин не могут обмениваться столь высокопарными речами без хотя бы одного свидетеля.

Артиме заговорил о тюрьме. Об этом мне, безусловно, интересно было послушать. Однако многое из того, что он сказал, звучало противоречиво. Если в одной тюрьме пища была приличная, то в другой — отвратительная; если руководители Бригады одно время сидели в одиночках, то потом их перевели в общие камеры; если какое-то время обращение было любезное, то потом оно стало омерзительным. Условия содержания в одной тюрьме мало походили на то, что происходило в другой. А их часто перемещали из одной в другую.

Его рассказ вызвал у меня ощущение сумятицы, царящей за стенами тюрем. По-видимому, на Кубе теория сейчас сталкивалась с реальностью, ибо не чувствовалось целенаправленного отношения к заключенным.

Судя по тому, что рассказал нам Артиме, первые часы заключения были самыми скверными. В конце операции в заливе Свиней, стремясь избежать плена, несколько человек — и он в том числе — ушли в непроходимые болота под названием Сапата. Артиме намеревался добраться до Сьерра-Эскамбрая, цепи гор, находящихся в восьмидесяти милях оттуда, и там начать партизанское движение. Через две недели его группа попала в окружение.