Призрак в Лубло

Табунщик строен, широк в, плечах, ноги у него сильные, а грудь выпуклая, могучая. Лицо цвета позолоченной бронзы, рот, нос и брови само совершенство; маленькие чёрные глаза блестят, словно угольки, чёрные усы сами задираются вверх, чёрные как смоль волосы крупными волнистыми прядями спадают на плечи.

Лошади приветствуют друг друга громким весёлым ржанием. Табунщик первым окликает своего приятеля:

— Здорово, дружище! Что так рано поднялся? Или ты совсем спать не ложился?

— Здорово, приятель. Нет, спал. А кто убаюкал, тот и разбудил вовремя.

— Откуда держишь путь?

— Да вот с матайского хутора. Заезжал к ветеринару.

— К ветеринару? Ну, тогда приканчивай своего Белолобого.

— А зачем мне его приканчивать?

— А затем, что его обогнала докторская кляча. С добрых полчаса назад я видел, как он тащился в своей бричке к матайскому загону.

— Ну, это ты брось, дружище! Твой гнедой тоже частенько плетётся позади сивого осла старшего чабана.

— Ишь, какая красивая жёлтая роза у тебя на шляпе, приятель!

— Видно, я её заслужил.

— Смотри не пожалей потом, что заслужил.

С этими словами табунщик угрожающе поднял кулак, широкий рукав его рубашки откинулся до плеча, обнажив загорелую мускулистую руку. Затем оба пришпорили коней и поскакали каждый своей дорогой.

2

Пастух трусил рысцой к загону. На горизонте уже начали вырисовываться замские холмы, небольшая роща акаций и колодец с тремя журавлями. Но ехать до них ещё далеко. Парень снял со шляпы предательскую жёлтую розу и, завернув её в красный платок, спрятал в завязанном рукаве бурки.

Табунщик же внезапно изменил направление и, пришпорив своего коня, поскакал туда, где над рекой Хортобадь, несущей свои воды по гладкой, как море, безбрежной степи, низко нависла синеватая дымка тумана. Он спешил отыскать кустик, на котором недавно цвела та жёлтая роза.

Ведь на всю хортобадьскую степь есть только один-единственный куст жёлтой розы, и растёт он в саду корчмаря. Говорят, его завёз сюда из Бельгии какой-то иностранец. Удивительные это розы: они распускаются на троицын день, цветут всё лето и даже в канун рождества стоят ещё в полном цвету. Они жёлтые, как чистое золото, а запах их скорее напоминает запах муската, нежели розы. Эх, немало людей, вдохнувших аромат этих цветов, теряли головы. Девушку, которая срывала и раздаривала розы, тоже прозвали Жёлтой Розой.

Никто не знал, как попала она к старому корчмарю. Жены у него не было. Наверное, ему просто подкинули ребёнка. Старик оставил девочку у себя, вырастил её, и расцвела она, словно прелестный, стройный цветок. Лицо её не было румяным, как у других девушек; смуглое, чуть-чуть желтоватое, оно казалось прозрачным, но отнюдь не производило впечатления болезненного: в нём играла жизнь, и когда девушка улыбалась, лицо её как бы излучало свет. Смеющийся рот, уголки которого приподымались кверху, прекрасно гармонировал с большими синими глазами. Впрочем, трудно сказать, синие они были или чёрные, ибо человек, заглянувший в них, забывал всё на свете. Свои чёрные локоны она перевязывала жёлтой лентой: ей-то уж не приходилось смазывать волосы соком айвы, чтобы они вились, как это делают другие девушки.

А сколько она знала песен! И как хорошо пела их, когда ей хотелось. Она пела, когда у неё было легко на сердце, пела, когда ей было грустно: для всякого настроения была своя песня. Крестьянская девушка не может жить без песни: с песней легче работается, быстрее бежит время, короче становится путь.

Едва начинало светать, а в огороде уже звенел её голосок: она полола.

Старый корчмарь уже отошёл от дел. Гостей обслуживала девушка: она подаёт вино, стряпает, ведёт счёт деньгам. Старик же занимался своими пчёлами — они как раз роились.

Но вот со двора донёсся стук копыт и раздался приветливый лай собак: так они обычно встречают знакомого.

— Клари! Выходи! Ты что, не слышишь? Собаки лают, гость приехал. Да угости его как следует.

Оправив пёструю широкую юбку, подоткнутую для работы в огороде, девушка надела туфли с бантиками, ополоснула из лейки руки, вытерла их передником и, сняв его, осталась в другом, чистом, на поясе которого висел ключ от буфета. Затем она сняла с головы пёстрый платок, послюнявила ладони и, пригладив волосы на висках, прикрепила розу, сорванную с вечно цветущего куста.

— Опять срываешь розы? А если там только жандарм?

Что значит «только»? Разве к киверу жандарма нельзя приколоть розу? Или, может быть, он не достоин такой награды?

Но в питейном зале, у самого конца длинного стола, сидел, конечно, не жандарм, а удалой табунщик Шандор Дечи.

Табунщик громко стукнул пустой бутылкой по столу и с хмурым достоинством бросил вошедшей девушке:

— Принеси вина.

Завидев парня, Клари вскрикнула и всплеснула руками:

— Шандор Дечи! Неужто ты вернулся? Шандор! Милый мой, дорогой!

— Я сказал, принеси вина, — резко повторил табунщик и подпёр кулаком склонённую голову.

— Так вот как ты желаешь мне доброго утра после долгой разлуки?

Эти слова заставили Шандора опомниться. Он ещё не забыл, что такое вежливость; снял шляпу и положил её на стол.

— Доброе утро, барышня!