Призрак в Лубло

— Пусть его милость в сюре своем едет. Невеликая он персона, чтобы я для него еще ментики шил.

С этими словами старик, расталкивая всех локтями, пробился сквозь толпу и поспешил прямиком домой, в маленький свой сад, где у него росло огромное грушевое дерево, густо усыпанное желто-красными спелыми плодами. Могучие ветки дерева-великана свешивались на улицу. С проворством белки вскарабкался старик на грушу и, как ополоумевший, начал трясти ее верхние ветки. Сочные, ароматные груши, которые старый портной в иную пору пуще зеницы ока берег от непрошеных гостей, градом посыпались вниз, в толпу, а ребятишки и бабы кинулись собирать их, будто монеты, что королевский казначей в день коронации горстями мечет в народ. Даже кое-кто из взрослых мужчин не постеснялся наклониться да поднять катившиеся по земле плоды.

— Ешьте, пируйте! — кричал старик и еще сильнее тряс ветки дерева до тех пор, пока на них не осталось ни единой груши.

…Так отметил старый Лештяк избрание своего сына бургомистром.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Странные приготовления Посольство Мриштофа Агоштона

Первый хмель после выборов бургомистра прошел. На другой, на третий день народ наконец опомнился.

— И все же великую глупость мы совершили! — начали поговаривать одни. — Ей-ей, выкинули шутку, как на масленицу!

— Смеяться будут теперь над нашим городом! — вторили другие.

— Сенаторская проделка! Они шкуру свою спасти да за зиму от работ отдохнуть захотели!

То здесь, то там подняла голову злоба, заговорила зависть, пустило ростки недовольство. Однако властелины за пределами города Кечкемета не стали медлить с признанием нового бургомистра. Зюльфикар-ага прислал ему дружеское письмо «из хорошо укрепленной крепости Сольнока», в котором предлагал Лештяку отметить начало своей деятельности благородным делом и выкупить двух все еще находившихся у него в плену монахов. Господин Чуда тоже довольно дружелюбным тоном попросил у Лештяка четыре воза хлеба. И только Халил-эфенди, представитель будайского каймакама[26], прибывший в Кечкемет для сбора дани, высказал в ратуше недовольство тем, что ему приходится совещаться с каким-то безбородым юнцом. В ответ на такой упрек молодой бургомистр повернулся и, хлопнув дверью, ушел. А через несколько минут гайдук Пинтё ввел в комнату через эту же самую дверь старого козла.

— Зачем привел ты сюда сию глупую тварь, неверный пес? — спросил гайдука изумленный эфенди.

— Господин бургомистр велел передать, что вы можете совещаться с этим вот козлом. Он — с бородой!

Кечкеметцам понравился остроумный ответ, и весы общественного мнения склонились в сторону Лештяка.

— Башковитый человек выйдет из него! Не позволяет помыкать собой. Хорошо проучил он глупого эфенди! Такого бургомистра у нас еще никогда не было, — говорили теперь жители Кечкемета.

И с бо´льшим вниманием стали присматриваться к Лештяку: что-то получится из него?

А он, что ни день, удивлял своих сограждан новыми и новыми неожиданностями.

Рассказывали, например, что бургомистр вызвал к себе знаменитого золотых дел мастера Яноша Балага и переселившегося в Кечкемет из Брашова ювелира Венцеля Вальтера и приказал им изготовить кнут с рукояткой из чистого золота, украшенной топазами, смарагдами и другими драгоценными самоцветами, а также тонкой работы топорик: топорище золотое, сам топор — серебряный.

— Работайте не покладая рук, не зная ни дня ни ночи, — наказал Лештяк мастерам, — пока не сделаете!

Целое состояние придется уплатить за эти два драгоценных орудия. (Значит, есть у городской казны деньги на такие вот безделушки?)

В следующее воскресенье бургомистр с двумя сенаторами обошли городские лавки и накупили в них лент национальных цветов, а затем отправились на городском четверике в Сикру.

Сикра — это кечкеметская Сахара. Песчаное море. Ныне потомки наших героев уже обуздали пески, вырастили на них сады. А в те годы песок еще катился, плескался уходящими за горизонт волнами, сколько его душеньке было угодно.

Вокруг, куда ни кинь взор, — ни воды, ни растительности, только солнце льет ослепительный свет на мириады песчинок, которые движутся, текут с непостижимым проворством, словно гонимые тысячами невидимых метел. Или, может быть, это только так кажется, на самом же деле — это солнечные лучики движутся, прыгают. Ни зверей, ни иных живых существ! Не селится здесь даже суслик: можно ли чувствовать себя дома там, где и сама земля-то вечная странница? Ведь и суслику не понравится, если, вернувшись домой, к своей норке, он не найдет ее на прежнем месте. В Сикре вы не могли бы приметить какой-нибудь холмик и назавтра вновь отыскать его. Барханы все бегут и бегут здесь, словно торопливый путник, рассыпаются и вновь возникают и текут дальше…

В песках царит мертвая тишина. Лишь изредка высоко в небе проносятся стрижи, осмеливающиеся залетать даже сюда, в пустыню, да где-то далеко-далеко крякают дикие утки. А то вдруг выпь ухнет своим сильным, грубым голосом. Видно, где-то там, в песках, есть и болотце и камыши.