Призрак в Лубло

– Да в чём же, красавица ты моя? – ласково спросил цегледский кондитер.

– Я отдала ключ от кованого сундука Матяшу Лештяку, к которому приходили люди из другого города просить, чтобы он сшил им за пять тысяч золотых такой же кафтан, как наш.

Зловещий ропот негодования последовал за этими словами. Бургомистр отвернул к стене побелевшее лицо.

Такого удара он не ожидал.

– Как ты осмелилась это сделать? – взревел Поросноки.

– Будь откровенна и покайся. Чистосердечное признание смягчает вину!

Цинна прижала руки к сердцу; длинные шелковые ресницы ее задрожали. Ей хотелось провалиться сквозь землю от стыда. И все же в этот роковой час она должна была сознаться во всем!

– Потому что я люблю, люблю Михая Лештяка больше жизни, больше всего города! Из тех денег старик предназначал четыре тысячи золотых мне, чтобы сын его, невестой которого я считаюсь вот уже два с половиной года, женился на мне. До сих пор он не сделал этого лишь потому, что мы оба – бедны. Я поверила словам старика и отдала ему ключ.

Бледное лицо Цинны разрумянилось, из белой лилии оно превратилось снова в розу, но только на одно мгновение.

– Какое несчастье! Какое несчастье! – запричитал почтеннейший Агоштон. – Лучше бы уж я до смерти своей оставался в Ваце.

– Дальше, дальше! – подгонял девушку Поросноки.

Лештяк судорожно вцепился рукой в спинку кресла; все закружилось у него перед глазами; как маленькие чертики, насмешливо затанцевали круглые буковки, в изобилии рождавшиеся под пером нотариуса на бумаге протокола.

Он закусил до крови губы: «Ох, только бы выдержать еще полчаса, не показать своей слабости!»

– Дальше? – еле слышно переспросила Цинна, сломленная и измученная. – Ну да... Что же было дальше? – Она потерла рукой свой гладкий, как мрамор, лоб. – Он ходил в ратушу, брал на ночь из сундука кафтан домой, смотрел на него, как на образец, и шил другой, подобный ему. Прошлой ночью заказчики получили кафтан.

– Все ясно, – пробурчал Поросноки. – Старик был горд и тщеславен – желая показать, что оба кафтана совершенно одинаковы, он надел на себя новый, – чтобы упиться признанием своего таланта.

– А кто же были заказчики? – спросил Берчек из Сегеда, подумав про себя: «Не наши ли?»

– Не знаю, – ответила Цинна. – Покойный тоже не знал.

Все делалось втайне. «Какой-то далекий город», – говорил он мне.

– Мы должны найти этот город, – скорбно проговорил господин Агоштон.

– И мы найдем его, – ответил бургомистр тихим глухим голосом. (Это были его первые слова после признания

Цинны.)

– То ли найдем, то ли нет, – горько отозвался со скамей для публики почтеннейший Пермете, – а пока, сударь, будьте мужчиной, вынося приговор... если сможете, конечно.

Господин Пермете словно влил в жилы Лештяка свежей горячей крови. Это его-то, Михая Лештяка, уговаривают быть мужчиной?!

Глаза бургомистра сверкнули.

– Да, я буду им! – сурово промолвил он, доставая из кармана скрепленный печатями указ.

Лештяк встал и начал торжественно читать:

– Мы, Леопольд Первый, божьею милостью император австрийский. .

Он задыхался, голос его перешел в хрип, руки дрожали; ему не хватало воздуха, и он передал указ Агоштону:

– Прочтите, сударь. – Потом обессиленно добавил: –

Ведь и я – всего лишь человек.

Но тотчас же, будто устыдившись своих слов, приказал

Пинте:

– Распахните окна! Мне стало дурно от. . от спертого воздуха.

Тем временем Агоштон огласил указ монарха, согласно которому за воровство и измену на территории Кечкемета разрешалось немедленное судебное разбирательство и городской суд облекался властью решать вопрос жизни или смерти горожан.

– Начнем голосование!

Первое слово принадлежало Поросноки:

– Эта девица предала город. Я приговариваю ее к казни через отсечение головы.

Затем высказался господин Бёрчёк.

– Обезглавить! – бросил он коротко. Моллах Челеби сказал так:

– Она сделала это из любви. Не виновна!

Очередь дошла до достойного Ференца Балога.

– Она не знала, что своим поступком навлекает смертельную опасность на город. Пусть в монастыре замаливает свой грех!

Наступила такая тишина, что, казалось, слышно было, как стучат сердца и даже как в одном из окон бьется о стекло залетевший в комнату мотылек. Два голоса требовали смерти, два – сохранить жизнь.

Наступил черед цегледского пряничника. Он так долго раздумывал, что даже чуб взмок.

– Хватит с нее тюрьмы, – с трудом выдавил он из себя.

Легче стало дышать тем, чье сердце, проникшись жалостью, склонялось к помилованию девушки, тем, кто не

желал, чтобы эту дивную белую шею скосил топор палача.

Оставался еще господин Агоштон.

– Смерть ей! – жестоко прошипел он.

Снова голоса разделились поровну. Решать должен был председательствующий. Какой страшный миг!

Михай Лештяк встал, усилием воли совладал с собой, упругим движением распрямил он свою статную фигуру, спокойно и неторопливо взял в руки булаву, лежавшую на столе рядом с саблей, и повертел ее в руках.

Вдруг раздался треск: булава была сломана.

– Смерть, – ясно и отчетливо проговорил Лештяк. Девушка в ужасе взглянула на него и, издав душераздирающий крик, лишилась чувств.