Призрак Великой Смуты (CИ)

Гром грянул как всегда неожиданно, в самом конце сентября (по старому стилю), когда над Балтикой закрутилась стальная круговерть германской операции «Альбион», из которой неожиданно вынырнула таинственная «большевистская эскадра адмирала Ларионова». Она нанесла сокрушительное поражение не столько немецкому десантному корпусу, сколько самодельной российской демократии «с человеческим лицом» краснобая и демагога Керенского.

В те дни партия эсеров бурлила и пенилась, подобно амебе разделяясь на правую и левую половины. Чернов, оказавшийся среди правых эсеров, был одним из виновников этого разрушительного процесса. Он был против всего и всех, но то, против чего он выступал, набирало силу, побеждая несмотря на любое сопротивление. Все это происходило потому что, во-первых – Чернов был против однопартийного правительства, сформированного Сталиным после того, как Керенский передал тому власть, требуя, чтобы в него включили представителей «других социалистических партий»; во-вторых – Чернов был против Рижского мира, требуя продолжения войны, которую он теперь считал борьбой за демократический мир; в-третьих – Чернов был против принципа единой и неделимой Советской России, выступая за «федерирование внутри и вовне страны», и за создание Соединенных Штатов России; в-четвертых – Чернов был против большевистского «Декрета о Земле», называя его воровством из программы эсеров и выступая против отмены продразверстки; в-пятых – Чернов был против объявленной большевиками амнистии бывшему императору Николаю и его семье и призыва советского правительства к сотрудничеству со всеми патриотически настроенными силам.

Было там, и в-шестых, и в-седьмых, и в-восьмых, и так далее. Но с каждым выступлением «против» авторитет Чернова, по странному стечению обстоятельств все еще находившемуся на свободе, падал все сильнее и сильнее. Советская Россия усиливалась, а странного никчемного человечка с гривой седых волос и сахарной улыбкой корежило в приступах дикой злобы. Все шло не так, неправильно, не по его заветам, и во власти вместо велеречивых интеллигентов оказались какие-то грубияны: наполовину профессиональные большевики, наполовину кадровые офицеры. На любое насилие они отвечали насилием, во внутренней жизни на первом месте для них были слова «приказ» и «дисциплина», и та революционная Россия, которую они строили, пугала и ужасала Чернова и подобных ему политиков. Вместо того, чтобы разгромить, разобрать по кирпичику чудовищное и нелепо громоздкое с точки зрения Чернова здание Российской империи, эти безумцы задумали просто перекрасить его в красный цвет и поменять вывеску на фасаде. И самое главное – за этими безумцами пошли люди, хороня заживо все то, во что он верил и к чему стремился.

Теперь же, когда все было потеряно, и на выборах возглавляемые им правые эсеры даже не попали в новый советский парламент, Чернову больше не было причин оставаться в Советской России. Он запросил разрешение на выезд в Швецию, которое к своему величайшему удивлению тут же получил безо всяких проволочек.

Новая Советская Россия выбрасывала господина Чернова и ему подобных, брезгливо отряхивая руки. Им теперь оставалось лишь упаковать свои чемоданы и отряхнуть прах с подошв своих сапог. Конечно, вскорости взамен этих никчемных людишек через границу в обратном направлении полезет совсем другая микрофлора, вроде Савинкова, поднаторевшая в заговорах, шпионаже, терроре и убийствах. Но это никак не облегчит участь р-р-р-революционных краснобаев и демагогов, выброшенных прочь за ненадобностью. Впрочем, и тем, другим, тоже ничего не светит, ибо только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет себя защитить.

28 апреля 1918 года. Петроград. Таврический дворец.

Секретарь делегации Османской империи на переговорах с правительством Советской России юзбаши Гасан-бей.

Позавчера наша делегация во главе с самим Мехмед Ферид-пашой прибыла в Петроград. Мы отправились из Севастополя на спецпоезде, который доставил нас в столицу Советской России с удивительной скоростью – всего за двое с половиной суток. И это в стране, в которой лишь недавно закончилась смута. Ну, или революция, как принято здесь говорить – сначала одна, а потом и другая.