Призраки дома на Горького

Так за два долгих дня Крещенские дотащились до самой Феодосии. Выгрузились, заняв почти весь перрон, и снова загрузились, теперь уже в автобус старого образца с водителем под стать – подкашливающим и хмуробровым. Подождали, пока в салон строго по списку залезут все остальные прибывшие писатели с домочадцами, расселись у открытых окон с линялыми занавесочками и отправились в путь, теперь уже без пересадок до самого Дома творчества. Это еще повезло, что правильно все рассчитали, попав именно в день заезда новой смены, а приехали бы двумя днями раньше или позже, пришлось бы добираться на частнике или даже на двух, учитывая невероятное количество багажа. Скрипящий, дребезжащий и по-человечьи вздыхающий при любом переключении передач, продуваемый всеми ветрами и расплавленным солнцем, автобусик неспешно и скучающе вез свежеприбывших сначала меж полей, потом, словно по ошибке, извиняясь и почихивая, забрался в горы, почти останавливаясь перед каждым серпантинистым поворотом, и вот наконец дофыркал до Кара-Дага и моря, предоставив во всей красе самый захватывающий вид на Коктебель. И словно спрашивал: ну как, стоило оно того? Смотрите, красота-то какая! И сам отвечал: да, стоило! Лучше вида не найти! И вот наконец уже ворота Дома творчества, которые очень строго охранялись – грозные вахтеры, из бывших милиционеров, стояли и у входа на набережную, и на дороге, в самом конце парка, откуда въезжали и выезжали машины писателей. Так уж здесь было заведено – если на территорию забредал какой-нибудь чужак, ему сразу устраивали допрос – кто, откуда, зачем? И без внятного ответа выпроваживали взашей со словами «ходят тут всякие, гадят». Оно и понятно: не будь такого строгого режима, парк на самом деле давно бы вытоптали и пропи́сали, превратив его в единственное отхожее место во всем Коктебеле, поэтому страждущие так и норовили прошмыгнуть через церберов и нырнуть в кустики, чтобы облегчиться.

Но разве до этого было уставшим москвичам, которые, вывалившись наконец из автобуса на родной писательской территории, стали все как один потягиваться и разминать застывшие после долгой дороги члены? И вот наконец после первого инстинктивного движения последовало второе – хорошенько встряхнувшись, каждый стал принюхиваться, по-собачьи подняв голову, поводить носом, как зверье, учуявшее новые волнующие запахи. Пахло отдыхом. Таким долгожданным и пьянящим. Коктебельский отдых имел свой определенный аромат: не успевшей еще отцвести глицинии у самого входа в дирекцию, старого разгоряченного сада с еле живым единственным фонтанчиком, шашлыкового дымка, прилетевшего с набережной, кисло-пьяного вина и моря, этого синего Черного моря, которое, в общем-то, ничем таким ярким и особенным не пахло, но городскими жителями явно ощущалось. И да, пахло предвкушением. Предвкушением стихов, страниц, друзей, компаний, походов в Мертвую бухту, любовью, фруктами, мидиями в чайнике на костре, рынком, вечерними картишками и ночным вдохновением. Взрослые остались регистрироваться, дети, словно сговорившись, штук шесть или семь, запыленные, разновозрастные, но объединенные дорогой и усталостью, бросились к морю.

Пляж с крупной, отшлифованной морем галькой и поджаривающимися, уже с корочкой, распластанными в неловких позах телами тихо вздыхал, шелестел и похрапывал. Он был похож на единый слаженный организм, в котором все было предрешено и естественно – этим пора зайти в море, этим пора выползти, хватит, вон тем загорающим надо перевернуться на спину, чтобы позже не пришлось делать компрессы из кефира, а этим хорошо бы поиграть, скажем, в волейбол, засиделись. И все это как-то само собой делалось, игралось, переворачивалось, выползалось.

Пока Крещенские затаскивали чемоданы в два соседних номера, Катя с Лиской, пусть еще совершенно нетронутые солнцем, бледно-розовые и одетые пока по-городскому, даже заходить в дом не стали, а убежали к коктебельскому морю, чтобы влиться в этот пляжный организм. Обе скинули обувку и пошли прямо к воде, чтобы побыстрей проверить, теплая ли, и торжественно открыть тем самым долгожданный сезон.