– Ну, такой голос… У-у-у… На каком-то непонятном языке. И все громче и громче. Альбертин сел рядом и говорит: «Опять они за свое! Житья от них нет! Только в кабаке и житье!» Я говорю: «Кто они такие-то?» Он говорит: «Да откуда мне знать? Сначала на вавилонском языке воет, потом на еврейском, потом на латыни, а иногда и на добром голландском…» – «И чего добивается?» – «Откуда мне знать?
– Это правда, – заметил Ханс ван дер Лаан. – Однако продолжай.
– В общем, загремело кругом, затряслось, что-то затрещало, как будто тряпки рвут… Он меня руками схватил, как бы обнял, а потом развернулся и толкнул вперед. Я так понимаю, вместо себя сюда выбросил.
– А поранился ты где?
– Я поранился? – Йоссе лихорадочно принялся ощупывать свою голову, руки, ноги. – Где?
– Голова сзади разбита. И руки расцарапаны.
– А, это я об стенку стукнулся, – успокоился Йоссе. – Это ничего. Меня когда выбросило, у меня все дыхание пресеклось. Вообще все! Ни вздохнуть не могу, ни выдохнуть. И в нос как будто тряпок натолкали. Я перепугался, крикнуть хотел – не получается. Для крика тоже воздух нужен. Тут я о стену спиной как треснусь! И из меня весь воздух вон. После этого снова смог дышать.
– А тех, кто тебя вызвал, – их не видел?
– Этого я сказать не могу, – вздохнул Йоссе. – Потому что я же понятия не имею, кто меня сюда вызвал. Это какие-то люди отсюда, из этого дома… – Он замолчал и с подозрением уставился на своего старого собеседника.
– Что? – заерзал на месте Ханс ван дер Лаан.
– А это часом не вы, святой отец?
– Нет, – сказал бывший каноник из Бреды. – Это не я.
– А если вы?
– Не я.
– А почему не вы? Вы же алхимик.
– Алхимик, а вовсе не сатанист.
– Я же вам не сатана какой-нибудь, – обиделся Йоссе. – Я философ. И тот, кто меня сюда вызвал, тоже не сатану хотел призвать, а того ученого монаха.
– Бедняга ты, – вздохнул Ханс ван дер Лаан. – И прожил по-дурацки, и умер по-дурацки, и после смерти все у тебя тоже по-дурацки.
– Можно я у вас останусь? – тихо спросил Йоссе ван Уккле. – Я постараюсь ничего не вычитать. Все ваши поручения выполню. Скажете пойти куда-нибудь – пойду, скажете кормить вас с ложечки – и это сделаю.
– Что, я так выгляжу, что меня хочется с ложечки кормить? – слабо улыбнулся старик.
Йоссе помотал головой.
– Нет, это я к примеру. Выбираю самое противное. Но согласитесь, святой отец, вы ведь моложе-то не становитесь, дай вам Бог здоровьичка! А если уж вам суждено прожить до ста лет, значит, и день такой настанет, когда придется вас с ложечки кормить.
– Нет уж, спасибо, – засмеялся каноник из Бреды, – не хватало еще мне столько лет прожить, терпя твои заботы, Йоссе.
– Так я могу остаться?
– Оставайся.
– Так я могу на кухню сходить?
– А этих, которые тебя сюда вытащили, – их ты не боишься?
– Да я теперь никого не боюсь, коль скоро я ваш личный слуга до гроба и даже после гроба.
– А тебя, значит, в гробу похоронили?
– Меня, кажется, вообще не похоронили, меня где-то в лесу так и бросили, – сказал Йоссе. – Только теперь это никакого значения не имеет. Сколько лет-то прошло! Где тут кухня и как звать кухарку?
Гервин ван дер Зее, по прозванию Январь, ехал на своей гнедой лошадке, ехал мимо Антверпена в замок, что стоял от городских стен на расстоянии полудня пути; в замке жил, а теперь вот умирал старший сводный брат Гервина, который доселе и знать не хотел брата, рожденного не от матери, а от неизвестной женщины, без благословения и брака. Половину жизни Гервин скитался по Нидерландам и по Германии. Отец его давно умер, передав владения, как и положено, законному старшему сыну, да только наследник удался у него плохо: кривобокий и злой, первую жену он свел в могилу бездетной, вторая от него сама сбежала и пропала без вести, а третья за него и не пошла – испугалась. Гервин был младше на двадцать лет; когда старший брат почуял приближение костлявой, Гервину едва сравнялось тридцать. Делать нечего, приходится замок отдавать бастарду.
Гервин ехал получать наследство не спеша, но и не мешкая; радости у него на душе не было, но и печали он не испытывал.