Призраки Иеронима Босха

– Я слышал, он занимается Арифметикой, – махнул рукой Гисберт, – а это такая наука, которая лишь просвещенному человеку на пользу, невежду же она доведет до виселицы. Поэтому я и хотел бы сделать Арифметику отрицательным персонажем на нашем празднике.

– В этом есть смысл, – заметил Тенис и снова развернул свои эскизы. – В таком случае добавим в наряд Арифметики что-нибудь отвратительное.

Он задумался, пытаясь представить себе – что может быть такого отвратительного, чем можно было бы «украсить» Арифметику, но на ум ничего не шло. О чем бы ни думал Тенис, все в творении Божьем представлялось ему прекрасным.

Наконец он сказал:

– Пусть это будет устрица. Она внутри склизкая, вид у нее непристойный, а кто попал в ее створки – вовек не выберется.

– Не знаю уж, много ли найдется общего между устрицей и Арифметикой, – ответил на это Гисберт ван дер Вин, – но сама идея мне нравится.

Они добавили на редкость гадкую устрицу к костюму Арифметики и заодно пририсовали несколько лишних бубенчиков на чепчик Пустословия. Растроганный тем пониманием, которое Тенис ван Акен выказал к его отцовскому горю, Гисберт ван дер Вин прочитал ему фрагмент того стихотворения, которое подготовил для празднества.

– Вы, мой друг, услышите его первым – раньше, чем кто бы то ни было в этом городе и во всей вселенной, за исключением Господа и моего слуги Йапа, – добавил Гисберт торжественным тоном.

Он помолчал, очищая пространство вокруг себя долгой паузой, а затем негромко произнес следующие строки:

Сколь этот мир несовершен,
И правят в нем и грех, и тлен,
И в скорбный час, когда влекут
Преступника на Страшный Суд,
Все им содеянное зло
Воочию представ, зело
Оно порадует чертей,
Готовых встретить сих гостей.

– Великолепно! – сказал Тенис ван Акен, когда мелодичная латынь отзвучала, и затем последовал перевод на народный язык с небольшим комментарием. – До костей пробирает. Благодарю вас!

С этим он проводил гостя и занялся работой, в которой ему помогали Гуссен и Йерун, потому что в одиночку с таким большим заказом ему было не справиться.

Случилось, однако, так, что на беду мимо дома под вывеской In Sint Thoenis проходил слепой лирник по имени Аларт ван Айк. На плече он тащил свою огромную колесную лиру, которая была тем более тяжелой, что внутри нее сидела его зрячая жена Хендрикье и позвякивала треугольником – маленьким музыкальным инструментом, по которому следовало ударять металлической палочкой.

Лира эта была весьма монументальна и происходила ни много ни мало из собора Ламберта Маастрихтского из Льежа, и вот какова оказалась ее судьба.

Изначально именовалась она Синфонией и была приблизительно в два и одну восьмую раза длиннее и звучала в три и одну шестнадцатую раза громче. Управлялись с Синфонией сразу два человека, и была она важной особой на богослужении, заполняя музыкой весь огромный собор. Вверх по каждой колонне, до самого потолка добиралась эта музыка, и собор благодарно дрожал в ответ, вбирая в свои стены ее звучание и оттуда уже изливая его на прихожан.

Синфония очень гордилась своим положением, ведь она была второй по степени важности и шла сразу вслед за проповедником, а иногда даже опережая его! Но затем произошла такая неприятность: из города Хертогенбос прибыл в собор Святого Ламберта орган. У него были большие трубы и куда более богатая клавиатура в два ряда, и вот Синфонию убрали с того места, которое она привыкла занимать, а на ее место водрузили этого здоровенного чужака. И те два человека, что до сих пор благоговейно служили Синфонии, принялись обихаживать этот орган, и наклонялись над ним, и ласкали его клавиши, и нажимали на педали, и извлекали из него звуки куда более мощные, нежели те, которыми наполняла собор Синфония.

Это было очень обидно, и Синфония, убранная в ризницу, принялась страдать. Надо сказать, что не только люди, но и музыкальные инструменты способны испытывать чувства, а происходит это из-за сходства их в том отношении, что и у человека, и у музыкального инструмента имеется полость, наполняемая воздухом. А куда проникает воздух, туда проникают и всякие переживания, например, обида или радость. И точно так же, как несчастный человек оглашает воздух рыданиями, оскорбленная и преданная своими служителями Синфония плакала в темноте ризницы, изливая горе миссориям, потирам, пиксидам, реликвариям, дарохранительницам и лампадам.

Печаль истощала Синфонию, и постепенно она становилась все меньше и меньше и в конце концов превратилась в инструмент, размер которого был не более трети человеческого роста. Теперь для того чтобы управляться ею, достаточно было и одного человека, но даже этого человека не находилось, и Синфония продолжала влачить свои безрадостные дни в старой ризнице.