Призраки Иеронима Босха

Один только Аларт пробился вперед со своей палкой, которой он ощупывал дорогу. Он не видел, какой потешной была схватка карлицы с котом, и потому не находил в ней никакого удовольствия. Только тонкий жалобный голосок отдавался у него в ушах и вдруг заставил очерствевшее сердце размягчиться и ударить о ребра со всей силы, словно в груди у него ожил мешок с нагретым песком.

– Пошел прочь! Пошел прочь! – закричал Аларт, угрожая коту палкой.

Сам-то он кота, разумеется, не видел, зато кот отлично видел палку и здоровенный сапог Аларта, занесенный прямо над его головой, поэтому поспешил удрать. Толпа разочарованно расходилась, кое-кто громко бранил слепца, испортившего всю забаву, а Аларт пошарил вокруг себя руками и спросил:

– Ты еще здесь, пискля?

– Я здесь, – прозвучал тот же тонкий голосок.

– Подойди, а то я тебя не вижу.

– А если я подойду, ты меня увидишь?

– Нет, конечно, – отвечал Аларт. – Ты что, дура? Не поняла, что я слепой?

– Понять-то поняла, да только зачем мне подходить поближе?

– Чтобы я мог тебя сцапать! – сказал Аларт и расхохотался, тряся подбородком. – Полюбилась ты мне своим тощеньким голоском. Скажи, какого ты росточка?

Хендрикье подошла к Аларту вплотную, и он положил ладонь на ее волосы.

– Ух ты, совсем крошка, – восхитился Аларт. – Сколько же тебе лет?

– Да лет тридцать уже, – сказала Хендрикье. – Я так думаю.

– Так ты не ребенок?

– Нет, конечно. Я взрослая женщина. Умею стоять на голове, забираться на ладонь к великану, прыгать в горящее кольцо и иногда переодеваюсь обезьянкой, когда в зверьках возникает нужда, а обезьянки под рукой нет.

– А если я женюсь на тебе, – сказал Аларт, – уйдешь со мной бродяжничать?

– Я и так бродяжничаю, так что мне нет никакой разницы, – отвечала Хендрикье.

– Я буду тебя защищать, – обещал Аларт. – Глаз у меня больше нет, зато кулачищи при мне, да и сапожищами я пользоваться умею не по назначению.

– Мне это нравится, – засмеялась Хендрикье и вытерла слезы и капельку крови, выступившую на щеке там, где кот исхитрился ее царапнуть. – Что ж, буду твоей женой. При случае сможем выдавать меня за говорящую обезьянку – это всегда приносит хорошие деньги, – но ты уж защищай меня и от котов, и от злых людей. А когда я буду уставать на большой дороге, сажай меня за пазуху.

– Договорились, – кивнул Аларт.

Они соединили руки и перед небом, статуей Элиаса, что украшала фонтан, и котом, который не ушел далеко и наблюдал за ними, вылизывая лапу, объявили друг друга мужем и женой.

Вот какие люди нашли Синфонию, которая была разжалована из церковных инструментов и изгнана на улицу. И хотя Синфония изрядно уменьшилась в размерах, все же она оставалась достаточно большой, чтобы внутри нее могла поместиться Хендрикье. Так Аларт обрел музыкальный инструмент, который мог теперь чинить и из которого мог извлекать звуки, а Хендрикье обрела короб, в котором могла путешествовать, или, лучше сказать, передвижной дом. И хоть теперь инструмент был низведен из Синфонии в колесные лиры, а Аларт из лютиера превратился в лирника, все же нельзя сказать, чтобы все они не были довольны своей участью.

Итак, они проходили мимо того самого дома, где Тенис ван Акен и Гисберт ван дер Вин обсуждали наряды для аллегорий на будущем празднике, после чего Гисберт прочитал стихотворение, написанное специально для аллегории Благочестия, и Аларт ван Айк услышал это стихотворение.

Самому-то Аларту оно совершенно не понравилось. Для его ремесла оно не годилось: если лирник начнет призывать людей сидеть по домам и плакать о своих грехах, то никто не придет на рыночную площадь, не будет слушать песенки колесной лиры и платить деньги за танец обезьянки в пестром платьице, сшитом из обрезков чужой одежды.

Но вот у колесной лиры имелось собственное суждение на этот счет, ведь она не забыла еще о тех временах, когда торжествовала в соборе Святого Ламберта. Поэтому она прямо на ходу втянула в себя эти стихи и засунула их в свое гудящее чрево. Но то ли чрево это за годы странствий слишком уж уменьшилось, то ли понабилось туда много разной словесной шелухи, только вот благочестивым виршам Гисберта ван дер Вина было там тесно и неловко. Со всех сторон к тому же набрасывались на них всякие непристойности, разъевшиеся на успехе у простонародья: и богохульственные шуточки, и истории про задницы, и байки про те булки, что не покидают булочницу ни днем, ни ночью, и много еще всякого про то, что в человека входит и то, что из человека выходит. Как ни отбивались вирши, как ни возмущались, но то и дело от них откусывали по кусочку, прожевывали и с издевками выплевывали. И такая пошла битва стихов внутри старой колесной лиры, что только держись!

Тут Хендрикье нырнула внутрь своего короба-дома, схватила инструмент-треугольник, ударила по нему металлической палочкой – такой уж звон тут поднялся на всю колесную лиру! – да как закричит:

– А ну, молчать! Что это вы тут устроили?