Призраки замка Пендрагон. Ожерелье королевы

Но те, в чьи намерения действительно входило подорвать авторитет короля и унизить королеву, считали совсем иначе. Когда Жоли де Флери зачитал обвинительное заключение, слово взял генеральный адвокат Сегье, стоявший в табели о рангах выше Флери, бурно выразил свой протест и потребовал полного оправдания кардинала. Его тон, исполненный яростного пафоса, был не очень уместен в столь высоком собрании, а последовавшая затем перебранка украсила бы любое заседание революционного трибунала.

— Вы, стоящий одной ногой в могиле, — кричал Сегье, — хотите опозорить его седины и запятнать репутацию парламента!

— Ваш гнев, сударь, меня вовсе не удивляет, — парировал Жоли де Флери. — Тому, кто так глубоко погряз в разврате, как вы, сам Бог велел встать на сторону кардинала.

— Да, я иногда провожу время с дамами полусвета, — ответил Сегье, — но это мое личное дело. Зато никто не может обвинить меня в том, что я продался властям и торгую своими убеждениями.

Это был намек на то, что Жоли де Флери являлся наймитом королевского двора. Выпад адвоката настолько поразил его, что он потерял дар речи.

Вот в такой обстановке началось слушание дела. Рето не отрицал, что предъявленные письма написаны им, но ссылался на полное отсутствие какого бы то ни было злого умысла, так как, по его словам, и для него, и для всех остальных не составляло тайны, что королева никогда не подписывается: «Мария Антуанетта Французская».

Жанна отвечала на вопросы судей с восхитительной дерзостью. Да, королева и Роган переписывались друг с другом, она сама видела около двухсот писем. В них королева обращалась к Рогану на «ты» и нередко назначала ему свидания. И они действительно встречались.

Это заявление возмутило судей — даже тех, которые были настроены против королевы, но, будучи людьми воспитанными, они дали ей выговориться. После чего Жанна с вызывающей улыбкой сделала реверанс и покинула зал.

Затем настала очередь кардинала. Он был очень бледен и выглядел усталым и расстроенным. Видя, что он едва держится на ногах, судьи предложили ему присесть в специально принесенное кресло. А когда Роган кончил давать показания и собрался уходить, они почтительно встали.

Следующей была Николь д’Олива, но она попросила несколько минут отсрочки, поскольку как раз в это время кормила ребенка. Растроганные судьи — живое олицетворение эпохи сентиментализма — с готовностью согласились подождать. А когда она наконец предстала перед ними, то сразу покорила их сердца. Своим целомудренным видом и кокетливой небрежностью в одежде она вызвала в их памяти знаменитую картину Грёза «Разбитый кувшин». Некоторые прослезились. Ей не стали слишком долго докучать, ее невиновность ни у кого не вызывала сомнений. Она решительно стала всеобщей любимицей.

Затем перед судьями предстал Калиостро. Ему тоже с момента появления сопутствовал успех. Уже одна его прическа вызвала оживление в зале: волосы его были заплетены в маленькие косички, которые ниспадали на плечи. Публика сразу настроилась на представление — и не ошиблась. На первый же традиционный вопрос, кто он и откуда родом, Калиостро зычно возвестил:

— Я благородный странник.

И тут окончательно исчезло напряжение, и вся сцена приобрела гротесковый характер. Вопросов ему больше не задавали. Калиостро почувствовал себя в ударе и лицедействовал почем зря, довольный, что наконец-то вновь обрел слушателей. Судьи расслабились, радуясь возможности отвлечься. Не каждый день человек попадает на ярмарку, где выступают бродячие паяцы и фокусники. Под конец они поздравили Калиостро с удачным выступлением, что было принято им за чистую монету.

Вечером, когда подсудимых сажали в карету, чтобы отвезти обратно в Бастилию, их уже поджидала огромная толпа, которая восторженно приветствовала Рогана и Калиостро. Кардинала смутил такой прием, и ему стало не по себе, зато Калиостро чувствовал себя в своей стихии — он жестикулировал, размахивал шляпой и все порывался обратиться к народу с речью.

Тридцать первого мая в шесть утра парламент собрался для вынесения приговора. В этот день вся французская аристократия, привыкшая допоздна нежиться в постелях, пробудилась ни свет ни заря. Уже в пять часов у дверей зала заседаний столпились родственники Рогана во главе с его всемогущими тетушками мадам де Брион и мадам де Марсан — все с головы до пят в трауре. До начала судебного заседания мадам де Брион успела пообщаться с председателем парламента и отругать его на чем свет стоит, осыпав упреками за то, что он «продался двору».