Призраки замка Пендрагон. Ожерелье королевы

Суд начал с решения участи Жанны де ла Мот. Ее единогласно признали виновной. Когда речь зашла об определении наказания, два советника парламента — в том числе Робер де Сен-Венсен, ярый противник партии двора, — потребовали смертной казни. Это был всего лишь ловкий маневр: если дело шло к вынесению смертного приговора, то все те, кто представлял в парламенте духовное сословие, должны были покинуть зал. Таким образом парламент избавлял себя от нежелательных эксцессов, поскольку одиннадцать из тринадцати священнослужителей были настроены против Рогана, считая, что он своим поведением скомпрометировал все духовенство.

Жанне определили как раз то наказание, которого и требовал прокурор. Де ла Мота заочно приговорили к пожизненной каторге. Рето де Вилье отделался сравнительно легко: его решили выслать навечно за пределы королевства. Калиостро признали непричастным к делу, Николь д’Олива — невиновной.

Все это не заняло много времени, поскольку до сих пор члены парламента демонстрировали почти полное единодушие. И только когда дело дошло до Рогана, мнения разделились, и начались бурные дебаты. Совещание длилось семнадцать часов кряду. Фрето де Сен-Жюст и Робер де Сен-Венсен выступили с пламенными речами в защиту кардинала, и это склонило чашу весов в его сторону. В итоге ему вынесли оправдательный приговор, оставался только один нюанс: признать ли Рогана непричастным к делу или невиновным. В конце концов двадцатью шестью голосами против двадцати двух решено было полностью снять с кардинала все обвинения, дабы на его имени не осталось позорного пятна.

Этот приговор был встречен в Париже всеобщим ликованием. Огромная толпа направилась к Бастилии, чтобы встретить кардинала с букетами роз и жасминов, как истинного триумфатора. Парламент вновь приобрел необычайную популярность.

На другой день Роган и Калиостро покинули Бастилию. Позже Калиостро так описал трогательную сцену своего возвращения домой:

«Я вышел из Бастилии в половине двенадцатого ночи. Уже совсем стемнело, а живу я на окраине города. Место это довольно глухое. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что все улицы возле моего дома запружены людьми. Их было тысяч восемь или десять. Они приветствовали меня радостными криками, потом подхватили на руки и, сломав ворота, внесли в дом — прямо в объятия моей жены. От пережитых волнений и от радости, наполнившей мое сердце, у меня закружилась голова, ноги подкосились, и я упал. Жена вскрикнула и упала в обморок рядом со мной. Очнувшись, я увидел над собой встревоженные лица друзей. Они испугались, не стали ли эти счастливые минуты последними минутами нашей жизни. Мои глаза наполнились слезами. Я обнял жену, которая уже начала приходить в себя… Стоит ли продолжать? Те, кому судьба дала в дар беспокойную душу и чувствительное сердце, и так поймут, что значат мгновения истинного счастья после десятимесячных страданий».

Оставим в покое эту счастливую пару. Посмотрим лучше, как восприняла происшедшее другая несчастная чета, чьи интересы все это затрагивало впрямую: король и королева. Мария Антуанетта была оскорблена до глубины души. Она надеялась, что закон публично осудит тех, кто возвел на нее напраслину, а все вышло совсем иначе. Она даже не поняла, как это могло произойти. Королевские летописи не знают подобных случаев. В Испании во времена правления Габсбургов приговаривали к смертной казни того, кто нечаянно касался ноги королевы, а тут, когда совершено кощунственное покушение на доброе имя государыни, на ее женскую честь, верховный суд страны освобождает виновных от ответственности. Для Марии Антуанетты это так и осталось тайной за семью печатями. Она не знала, что эта история уже не принадлежит к анналам королевства, а станет первой главой в истории революционных событий.

Что касается Людовика XVI, то после двух оплошностей, допущенных им в ходе процесса, он поспешил совершить и третью. Самым разумным, с его стороны, в сложившейся ситуации было бы сделать вид, будто ничего не произошло, ведь настоящий король никогда не признается в обиде, нанесенной ему собственными подданными. Вместо этого он ударился в амбицию и постарался наказать уже оправданного Рогана, не рискуя, впрочем, вызвать брожения в народе: кардиналу предстояло оставить должность настоятеля придворной капеллы и вернуться в Шоазе-Дье аббатом монастыря. Калиостро же получил предписание в восьмидневный срок покинуть Париж и в течение трех недель — французское королевство.

Влиятельные тетушки, естественно, забили тревогу. Мадам де Марсан явилась к королю, напомнила ему Бог весть в который раз, что она нянчила его, когда он был еще ребенком, и принялась умолять, чтобы Рогана сослали в какое-нибудь другое место, поскольку климат Шоазе-Дье вреден для него с его ревматизмом. И пригрозила, что в противном случае ноги ее больше не будет во дворце. Но Людовик XVI, который теперь уже не нуждался в ней, остался непреклонным. Со временем он, правда, переменил свое решение и позволил Рогану обосноваться в Мармутье, живописном краю на берегу Луары.

* * *