Призванный хранить

Фреску писал, безусловно, истинный мастер, каких мало. Да и на фреску в обычном понимании это было не похоже: тонкая игра света и тени рождала у Антона ощущение, что перед ним — раскрытое настежь окно в какой-то зачарованный сад. Казалось, можно было почувствовать слабый ветерок из сопредельного мира. А протяни руку — и рука не встретит преграды.

Оттуда, из окна, мудро и немного печально смотрела женщина. Время и стихия изрядно попортили роспись: десяток лет сквозь обрушенный купол хлестала вода, валил снег и жарило безжалостное горное солнце. Краски выцвели, штукатурка местами обвалилась, оставляя серые выбоины, похожие на следы артобстрела... И всё равно — женщина была прекрасна.

Сентинская[23] Богоматерь, всплыло откуда-то название. Большие выразительные глаза под тонкими, полумесяцем, бровями, воздетые вверх ладони — будто подставленные ветру или солнечным лучам. Или — защищая кого-то.

— Помогай, — вывел его из задумчивости голос Аккера. И Антон стал помогать.

Сперва было тяжело — пока тело не вработалось. Каждая жилочка со вчерашнего дня ныла, и неотступно преследовала мысль об Асмик. О её глазах, глянувших в упор, будто окативших волной с ног до головы — то ли льдом, то ли крутым кипятком... О её губах, которые неожиданно стали бледными, почти белыми, словно Антон не обнял её, а ударил вдруг ножом в живот.

«Дикарка»! Он криво усмехнулся. Кем же она меня-то посчитала...

Чтобы отделаться от назойливой мысли, он, нарушив запрет, подошёл к монаху и почти грубо спросил:

— Что надо делать-то?

Кирпичи, а точнее, обтёсанные камни лежали аккуратной стопкой. На некоторых ещё сохранилась штукатурка — видно, раньше они составляли со стеной единое целое. Монах, нисколько не удивившись, показал жестом: мешай, мол, раствор. Камни здесь клали, как и сто, и пятьсот лет назад, «вживую», без связующего материала, а раствор использовали, чтобы заделать щели в углах. Антон хмуро кивнул, подвёртывая рукава и приноравливаясь к массивной кежлеге[24]. И подумав мимоходом: а монах-то, выходит, из местных, раз понимает язык. А потом ему стало не до монаха. Мешать раствор — занятие тяжёлое. Зато позволяющее отвлечься от неприятных дум.

Лоза с Баттхаром о чём-то переговаривались вполголоса — Аккер послал их собирать камни на склоне. Сель разрушил стену и разметал её по округе, но не далеко: легче было собрать старые камни вместе, чем вытёсывать заново. Антон посмотрел вслед аланскому царевичу и подумал: а парнишка-то окреп. Плечи раздались вширь, а бёдра, наоборот, вроде как стали уже, мышцы явственно обозначились на руках... Вот бы сюда этих культуристов из навороченных «качалок», валуны весом в полцентнера да крутые горные тропы — это вам не загнивающий буржуйский «Кеттлер»...

Да был ли Баттхар когда-нибудь таким уж хлюпиком? Вспомнить хотя бы, как он рыбкой, без всплеска, нырял в ледяное подземное озеро — и донырнул-таки до дна, до той самой решётки, установленной древними жрецами... А потом — совсем неплохо лез по отвесной гладкой стене. Потом — рвался драться с монгольскими конниками на переправе через реку... Нет, парень никогда не был трусом. На язык невоздержан — а кто без греха? Грузинская царевна, пожалуй, ещё и благодарна будет, что мы доставили ей не мальчика, но мужа.

Странное дело, однако, что он вроде и не особо стремится поскорее продолжить путь. Не мечтает вслух о скорой свадьбе, не тоскует в разлуке со своей прекрасноокой невестой. (А с чего я взял, что она прекрасноокая? Может, наоборот, страшна как смерть... Впрочем, если верить Алле Борисовне, короли по любви не женятся). Не таскает её фотографию в нагрудном кармане — вообще не упоминает о ней, а по идее, должен бы...

Странно также, что и Аккер не торопится: до сих пор ни монголы, ни кто-либо иной не покушались на его жилище, а ведь он убил десятерых... Что мешает Тохтамышу, не дождавшись своих нукеров, отрядить других по их следам? Самое разумное в этом случае — уйти поскорее, не рискуя ни собой, ни приёмной дочерью, ни царевичем, ради которого все и затевалось. Но горец не спешил. Каждый день бродил по горам, дрался на деревянных саблях, захаживал в нижнее селение (строго-настрого запретив, однако, своим подопечным делать то же самое), восстанавливал храм на склоне горы... Будто ждал чего-то, какого-то важного события.

Но самое странное, самое загадочное, завораживающее, возбуждающее и мучительное — это Асмик. Девушка из давно исчезнувшего племени аланов, одинаково свободно управляющаяся и с поварёшкой, и с боевым луком. Её светлые глаза и шелковистые волосы, мечта всех режиссёров, снимающих рекламу шампуней и бальзамов-ополаскивателей, её простой меховой плащ в аккуратных заплатках и дорогое ожерелье на стройной шее — очень дорогое, даже Антон, профан в этой области, сразу обратил внимание... Её неожиданные слова о царевиче («бедный мальчик...») и способность свободно путешествовать меж сопредельных миров, будто из комнаты в комнату в собственной квартире...