Призванный хранить

А ещё — мерзкая ухмылка на морде Севрюги, когда тот макал Антошку с головой в мутную воду, отдающую устойчивым запахом болота. Антон живо представлял себе, как следующим летом приедет на каникулы и встретит Севрюгу на улице. А лучше — всю его банду, всех четверых. Он пройдёт сквозь них, как нож сквозь масло. Как арктический ледокол — сквозь льды. Как боевая машина — через линию вражеских окопов. И уцелеет лишь тот, кто сообразит вовремя убраться с дороги: прыгнуть через забор, к примеру. Или залезть в собачью будку. Он пройдёт сквозь них и оглянется через плечо. И скажет что-нибудь...

Нет, лучше просто посмотрит со спокойной усмешкой, как Чак Норрис в фильме «Одинокий волк»...

— Бегом, бегом! Легли, отжались на кулаках... Встать! Пятьдесят ударов «Мае гири»... Не спать, Изварин, не спать!

Зловредному Шурке в тот раз достался другой партнёр. Шурке это явно не понравилось: больше всего он любил издеваться именно над Антоном, оттачивая на нём самые болезненные приёмы. Однако с тренером не поспоришь. Поэтому Шурка ограничился тем, что время от времени бросал на Антона многообещающие взгляды: я здесь, мол, я о тебе помню... И у того резко портилось настроение. Следовало ожидать какой-нибудь гадости, а на гадости Шурка Пимин был мастер. И непонятно было, чем он, Антошка Изварин, не угодил ему. Хотя, по зрелом размышлении, тут и не требовалось объяснять. Встречаются люди, к которым сразу, с первого взгляда, чувствуешь симпатию. Из симпатии потом вырастает дружба — самая настоящая, мужская, мушкетёрская. На всю жизнь. А бывает — наоборот. И люди становятся врагами, даже не понимая причины этого...

В раздевалку Антон вошёл хмурый. Скинул промокшую насквозь форму, поплескался под душем, вытерся и натянул костюм. Сунул руку под скамейку, достать ботинки. Однако ботинок не было. Антон озадаченно обошёл раздевалку кругом, зашёл в туалет, рассеянно взглянул на ведро с грязной водой — и чуть не завыл, потому что ботинки обнаружились там, на дне ведра. Один каблук торчал наружу, словно маленький чёрный айсберг.

Он услышал за спиной сдавленное хихиканье. Обернулся и увидел Шурку Пимина. А рядом с ним — других ребят: те подталкивали друг друга локтями и показывали подбородками на Антона.

— Как же это тебя угораздило? — с притворным сочувствием проговорил Шурка. — Теперь сушить придётся.

— Придётся, — вздохнул Антон.

— И от мамы влетит...

— Наверняка влетит, — удручённо подтвердил Антон.

И ударил.

Шурка пропустил удар вчистую, даже не попытавшись поставить защиту. Только произнёс непонятное «Эп!», прежде чем врезаться спиной в стену. Не давая ему встать, Антон живо насел сверху, от души награждая обидчика уже без всякого каратэ, яростно и бестолково. (И слава богу, подумалось после, не то мог бы и убить...) Шурка поначалу сопротивлялся, но как-то неуверенно, вмиг подрастеряв свои боевые навыки. А потом и вовсе позорно заревел в голос.

Вдруг Антон почувствовал, что его схватили за ремень и подняли в воздух, как хозяйственную сумку. То же самое через секунду произошло и с Шуркой. Пётр Иванович подержал обоих поединщиков над полом, критически осмотрел их и сказал без выражения:

— Так. Ну что ж, пошли.

В зале было пусто, и поэтому он казался непривычно большим и гулким, будто покинутый людьми вокзал. Висели, чуть раскачиваясь, тяжёлые кожаные мешки на цепях, лежали в углу скакалки и измочаленные от ударов боксёрские «лапы». Тренер поставил Шурку и Антона на землю — те стояли, понуро опустив головы и не глядя друг на друга. У Антона под глазом горел фингал, у Шурки капала из носа кровь.

— Наша школа, — медленно и внятно произнёс тренер, — существует для того, чтобы помочь вам стать мужчинами. В старину идеалом мужчины был воин. Настоящий воин, который никогда не дерётся по пустякам и не срывает злость на других, потому что это — признак слабости. Воин, который умеет любить и прощать. Жить, а не отнимать жизнь. Этому я стараюсь научить вас здесь... Хотя это очень трудно — научить жить. Сейчас вы этого не понимаете, но, надеюсь, поймёте потом. А пока — просто запомните. Вам ясно?

— Ясно, — нестройно ответили они.

И получили по лёгкому подзатыльнику.

— Надо говорить: «Хай, сэнсэй». Это означает «Да, учитель».

— Да, учитель, — тихо сказал Антон.

Утро выдалось ясным и погожим. Небо — высокое и ярко-синее, до рези в глазах, встало над горами, и горы засверкали, как оконные стёкла после ленинского субботника. Антон потянулся, зевнул и втянул носом воздух. Пахло дымом (Асмик уже разожгла очаг и готовила нехитрый завтрак), овечьей шерстью и почему-то мёдом. Антон скинул одеяло, резко поднялся и крякнул от боли: на бедре красовался здоровенный, в ладонь, синяк. И безжалостно, точно больной зуб, ныла спина. Аккер намял вчера, когда учил бороться.