Призванный хранить

Её гибкое, ладное тело — тело, известное мне до последнего изгиба, до последней родинки, было облачено в кольчугу, перехваченную широким воинским поясом. Из-под шлема выбивались длинные густые пряди, свободно падая на спину, — она была обворожительна, моя царица, и напоминала амазонку греческих мифов. Или сказочную валькирию из скандинавских саг — те северные поморы, с которыми мне доводилось встречаться, говорили, будто эти девы-воительницы наделены властью дарить победу или гибель в бою и сопровождать павших героев в Вальхаллу, на вечный небесный пир... Она до боли сжала мою руку, словно ища поддержки, и в который раз проговорила:

— Они придут. Обязательно придут.

— Сомневаюсь, — тихо сказал я.

Она пристально посмотрела мне в лицо, и её глаза вспыхнули знакомым огнём — так она смотрела, когда хотела мне возразить. Или подластиться. Или заняться любовью.

— Нет. Не мог же мой собственный брат предать меня. И царь Гюрли клялся мне в вечной дружбе...

— Ничего нет вечного под этими небесами, — мягко сказал я. — Тем более недолговечны человеческие клятвы — я много раз убеждался в этом.

— Они не могли... — упрямо сказала Регенда. Но она знала, что я прав, — я видел это по её напряжённой, вытянутой в струнку спине и сухим глазам. Она уже ничего не ждала.

Мы были в центральной башне замка, самого высокого сооружения в окрестностях, и отсюда, из окна, открывался некогда великолепный вид на город. Я любил подолгу стоять перед этим окном, размышляя над своей книгой, и строки сами ложились на бумагу, словно им становилось тесно у меня в голове.

Теперь на город нельзя было смотреть без содрогания. Он был окутан чёрным зловонным дымом, наполнен злобным ржанием лошадей, людскими криками и звоном оружия. Оставшиеся в живых защитники спешно заваливали проходы меж домов, но в это время монголы прорывались в десятке других мест и били в спину. Они упорно, с яростными воплями лезли на баррикады, срывались, и скатывались вниз, и лезли опять. Или — оставались лежать на камнях, и бой для них уже не гремел...

Меранга была обречена. На окраинах уже вовсю грабили опустевшие дома и ссорились из-за добычи. Ближе к центру ещё звенели сабли и били в упор стрелы. Однако монголы неотвратимо приближались к воротам замка — последнему оплоту осаждённых, последней надежде...

Стукнула дверь в комнату. Вошёл воевода — он двигался с трудом, потому что был дважды ранен: в бедро и левую руку.

— Они прорвались, госпожа, — коротко сказал он. — Мы продержимся до полудня, не больше.

— Я поняла, — спокойно сказала Регенда.

Воевода помолчал.

— Тебе нужно уходить, госпожа. Остальные уже покинули город подземным ходом, как ты приказала.

— Хорошо, — произнесла она. — А теперь оставь нас.

— Но, госпожа...

— Оставь, — тихо повторила Регенда. Подошла, встала на цыпочки и поцеловала воеводу в щёку. — Ступай и ты. Незачем тебе умирать. Это мой приказ.

Мы снова остались одни. Бой, судя по звукам, перетёк во двор — там, сцепившись в клубок, бились прорвавшиеся враги и последние защитники города. Красновато-чёрные клубы дыма просачивались в окно, и всюду звенело, трещало, заходилось истошным криком — счастлив тот, кто не знает подобного.

— Нам в самом деле нужно идти, — сказал я. — Ты должка вынести из города Копьё Давида. Пока Тохтамыш не захватил его — ничто не потеряно.

— Копьё Давида уже далеко, — ответила царица.

Я остановился, словно поражённый громом.

— Что... Что ты сказала?

— Я отправила его в Тебриз с одним из гонцов.

Я не осознал её слов. Что-то сместилось в моей голове, я застонал, как от непереносимой боли и схватил Регенду за плечи.

— Как ты могла?!

— Это было единственное условие грузинского царя, — ответила она. — И единственная надежда спасти город.

Не знаю, что на меня нашло. Мои пальцы помимо воли сомкнулись на её горле — ещё чуть-чуть, и я задушил бы её. Кажется, она была и не особенно против.

Парадокс: я должен был её возненавидеть. Но — полюбил вдруг так, как не любил никогда раньше. Она стояла спиной к окну, и багровые отсветы пламени плясали на её серебристых доспехах. Широко распахнутые глаза смотрели на меня с ужасом и непонятной надеждой — словно на бога, сошедшего с небес. Я спасу тебя, поклялся я самому себе. Пусть мне придётся нести тебя на руках из этого пылающего города, пусть вся монгольская армия встанет у меня на пути — я пройду сквозь неё, как нож сквозь масло. И только презрительно улыбнусь, почувствовав, как чужой клинок вонзается в спину меж лопаток...

Я сделаю это — не ради какого-то Копья Давида, я не ведал, что это такое. Не ради своей несбывшейся мечты подчинить себе будущее (да и возможно ли это?), и даже не ради слепого дервиша (сейчас я почти не сожалел о том, что убил его).

Ради неё, Моей Женщины. И ради нашей маленькой дочери, которая жила теперь где-то далеко (я знал где!), под присмотром чужих, но надёжных людей.