Призванный хранить

— Думаю, гораздо раньше. Придёт время — и я найду тебя, где бы ты ни был. И тогда я попрошу тебя об услуге. Ты согласишься выполнить её?

— Всё, что ты скажешь, дада.

— В самом деле? — Я внимательно посмотрел на него, и мальчишка не отвёл глаз. — А если я велю тебе солгать или совершить подлость? Или убить лучшего друга?

— Всё, что ты скажешь, — твёрдо ответил он.

Я не обернулся, хотя знал наверняка, что он пристально смотрит мне вслед. Так было легче — и мне, и ему.

Я шёл медленно, стараясь, чтобы ноги не скользили в подтаявшем снегу и месиве из человеческих внутренностей. Всюду лежали трупы — сначала я отворачивался, но потом, устыдившись, заставил себя смотреть прямо, не пряча глаза. В разорённом городе хозяйничали монголы. Странно, но они не обращали на меня внимания: я брёл посередине улицы, и никто не трогал меня, словно я был зачумлён.

Над воротами замка, в петле из полосатого монгольского аркана, висело полностью обнажённое женское тело. Длинные волосы цвета потемневшего золота — волосы, которые так поразили меня при первой нашей встрече, волосы, в которые я любил зарываться лицом, и задыхаться от наслаждения, и умирать, чтобы воскреснуть вновь, — совершенно скрывали лицо женщины, и это было удачей: иначе, боюсь, я бы не выдержал.

Настанет время — и моя рукопись пополнится новой главой, описывающей то, что я видел сейчас. Погибший город. Погибший дворец с погибшим садиком, где почерневшие, обугленные яблони в беззвучном крике тянули к небесам оголённые ветви. Я мимолётно порадовался за Регенду: она умерла легко и быстро, и душа её была уже на пути к Аллаху, когда монголы истязали её мёртвое тело. Ей всё-таки удалось ускользнуть от них — эта мысль вызвала у меня торжествующую улыбку. В этот миг дуновение ветра отбросило волосы от её лица. Я поднял голову, и мы в последний раз посмотрели друг на друга. Моё сердце билось ровно. Так бьётся сердце человека, который всё обдумал и принял решение...

Остриё копья больно ткнулось мне в грудь. Я опустил глаза и увидел перед собой монгольского воина. Воин был явно из бедных: вытертая меховая безрукавка криво сидела поверх тонкого, не для зимы, халата, и лисья шапка на голове имела такой вид, будто он носил её в те времена, когда был ребёнком. Даже сабли не было на боку — только кривоватое копьё в руке да лук за спиной с полупустым колчаном. Зато на тощей грязной шее в три ряда болтались женские бусы, и оба мизинца не гнулись от нанизанных перстней.

Он улыбнулся и медленно отвёл руку для удара. Наверное, он ждал, что я отшатнусь или паду на колени, вымаливая пощаду. А не то попробую защититься (тоже развлечение), хотя оружия при мне не было: я оставил саблю в пылающем замке.

Однако я не двигался, и это его обескуражило.

— Мне нужно видеть кагана, — сказал я.

Вокруг довольно захохотали. Кто-то даже согнулся пополам, выронив копьё, кто-то хлопал себя ладонями по коленям, а тот, что стоял передо мной, издевательски поинтересовался:

— Желаешь видеть кагана? А может, ты хочешь, чтобы тебя утопили в яме с нечистотами? Соглашайся, собака, для тебя это хорошая смерть.

Я не ответил. Просто стоял и ждал, пока стихнет смех.

Золотой шатёр, взятый как военный трофей в одном из китайских походов, поражал обилием ковров. Даже меня, привыкшего к коврам у себя на родине. Искусно подобранные по цвету, привезённые из Самарканда и Отрара, Ирана и Индии, они покрывали собой пол и стены, и даже были пришиты к потолку, окаймляя круглое отверстие для дыма.

Мои руки были крепко стянуты за спиной, а меж лопаток время от времени ощущался наконечник копья, подгоняя и показывая дорогу. Хотя последнее и не требовалось: золотой ханский шатёр, поднятый на рукотворный холм, был виден издалека. Меня обыскали трижды, с ног до головы, и я усмехнулся такой предосторожности: всё равно я и пальцем не мог пошевелить. Шея тоже была перетянута верёвкой, конец которой держали сзади: одно подозрительное движение — и меня не оборонил бы сам Всевышний. У самого входа мне грубо наклонили голову и сильным пинком отправили внутрь — я буквально влетел в шатёр и ткнулся носом в пол у подножия ханского трона.

Я медленно поднял глаза. Людей в юрте было немного: десяток телохранителей-тургаудов вдоль стены, трое военачальников из подчинённых монголам эмиров и два великих хана, чьи кони скакали по Кавказу бок о бок. Хромой Тимур и Тохтамыш, золотой сокол на ярко-голубом фоне и чёрный бык с налитыми кровью глазами[25]. Все смеялись надо мной, лишь сам Тимур не раздвинул губ. Наверное, ещё живо было в его памяти время, когда он так же стоял на коленях перед троном своего вечного врага Аглай-бека, и тот, издеваясь, предлагал ему богатый выбор: четвертование лошадьми, тупая бамбуковая пила или яма с ядовитыми змеями. Где он сейчас, славный Аглай-бек? Высится ли над ним могильный курган, или дожди омывают его так и не погребённые кости?

— Кто ты? — без выражения спросил Тимур.

— Меня зовут Рашид ад-Эддин, солнцеподобный хан, — сказал я. — Я родом из Ирана, но многие годы прожил в Меранге и служил правительнице города, царице Регенде.