Я думаю, что искреннему обсуждению этого вопроса мешает опасение, что наши слова будут истолкованы как выражение наших личных затруднений. Вот почему видный католический богослов, сторонник разрешения священникам вступать в брак, говорил мне, словно бы в свое оправдание: «Я могу рассуждать об этом свободно — я слишком стар для женитьбы». Среди упорных защитников безбрачия нередко можно встретить мирян или священников, которых это безбрачие никак не ущемляет. На Востоке эта проблема обсуждается вновь, особенно такая ее сторона, как возможность второго брака священника–вдовца.
Совесть Церкви должна разрешить по меньшей мере два вопроса пастырской жизни. Во–первых, человек, готовый к рукоположению, может еще не встретить той, кого он хотел бы взять в супруги. Эта проблема была несущественной, когда в обществе господствовал брак по расчету, но современная девушка была бы оскорблена, если бы студент женился на ней, чтобы стать священником. Во–вторых, священник, даже охваченный самым искренним духовным порывом, через несколько лет служения может убедиться, что переоценил силу своего воздержания. Зачем же обрекать такого человека, с душой священника, со способностями пастыря, на возвращение в ряды простых мирян? Почему священник, который потерял жену, если он еще молод и на его руках несколько детей, должен быть лишен возможности жениться вторично? Пора признать, что свобода детей Божиих включает возможность для всякого человека, живущего в миру, избрать то состояние, которое наилучшим образом соответствует его возрастанию в жизни Духа.
С той же проблемой свободы связано обсуждение на Западе возможности для священника заниматься ремеслом. Восток всегда признавал, и фактически, и юридически, право на труд. Священник–рабочий среди православных эмигрантов в Западной Европе, священник–ремесленник или крестьянин в любой православной стране — это нормальное явление. Призвание священнослужителя не отторгает человека от его общественных занятий.
Но как сочетать на практике служение священника с полным рабочим днем? Можно допустить, что некоторые священники будут освобождены от некоторых пастырских обязанностей. Но совершенно напрасным было бы предписывать человеку посвящать себя полностью делам, не связанным с совершением таинств, или только проповеди Слова Божия. Священник — это, прежде всего, предстоятель евхаристической общины, прямой передатчик евангельского послания. Именно этой службой должен он добывать себе средства к существованию. Христианское свидетельство в мирской жизни — это, главным образом, дело мирян. Даже преподавание богословия, поскольку оно не связано с богослужением, тоже дело мирян. Если человек уже не принадлежит внутренне служению Богу в общине, отошел от проповеди, от духовной беседы и евангелизации в ее прямой форме, такой человек не верит больше в действенность Слова и утратил самоощущение священника.
Если позволить священнику заниматься профессией за счет сокращения времени служения, то служитель Божий должен быть материально обеспечен, чтобы иметь возможность выслушивать, утешать, молиться у одра болезни, размышлять о текущих вопросах пастырства, изучать Писание. Никакое призвание не исключает, если смею так выразиться, «рутинных» сторон священства. Нет такого выбора: быть только катехизатором, богословом, совершителем богослужений или администратором; даже если община усматривает в нас тот или иной дар Духа, необходимо многомерно, деятельно служить Христу. Поэтому, если у человека и вправду сердце священника, то работа преподавателя, рабочего, врача, парламентария, профсоюзного активиста будет для него лишь вспомогательной. Разве что проживая в стране, где правящий режим запрещает свободное следование Евангелию, он вынужден быть, прежде всего, человеком той или иной профессии, осторожничать в отношениях с людьми и встречаться с Господом во время воскресной Евхаристии.
Утверждать, что прямое назначение священника — служение в общине, не значит запрещать ему размышлять о политике. Послание Христово доступно разумению лишь в рамках той цивилизации, к которой принадлежат наши слушатели, т. е. — внутри общественно–политического контекста. Иначе говоря, политическая динамика — тоже измерение Слова. Евангелие живо, и живо оно именно в том точном смысле, что Слово богато и может воплотиться в языке, вразумительном для современного человека.