Про Иону

Предложила подоборудовать для стариков Любочкину комнату. Диван выбросить, купить две полуторные кровати. Для начала.

Смотрю, Гриша повеселел. Не ожидал легкого решения вопроса. А мне все равно.

И вот как-то сидим мы с Гришей на кухне. Я его кормлю после работы. Он и говорит:

– Живем с тобой как чужие люди. Кто виноват, не понимаю.

Ну, думаю, настал момент.

– Мы не чужие, Гриша, а уставшие. От своих дурацких отношений устали – раз. От нашей дочки с переделанным лицом – два, что она посторонняя теперь, потому что выросла. Мало тебе?

Гриша насупился, мешает борщ ложкой.

– Или ты хочешь скакать, как в двадцать лет? Нет. Нам скоро пятьдесят. Так что давай или жить, или не жить.

Правильно сказала, что наболело, то и выложила.

А он:

– Что ты конкретно предлагаешь?

– Я конкретно предлагаю такой план: раз ты самостоятельно решил, что твои мама с папой будут у нас проживать, а ты знаешь, как меня твоя мамочка любит, то ты готов терпеть. И я готова терпеть. Так что будем жить и терпеть. Сейчас надо определиться: или мы вместе терпим, или раздельно. Если ты сам по себе: продавай отцовскую халупу, добавляй, книжку свою плюсуй, и разменяем с доплатой эту квартиру на две. Если мы вдвоем плюс старики – тогда другой разговор.

Молчит. Понимает: и так, и так хорошего не будет. Сам с родителями не управится. А нам вчетвером – война до победного конца. А конец известно какой.

– Давай вместе. Попробуем. – Сказал и пошел спать. Отдельно, в Любочкину комнату.

Лежу и думаю: зачем я его разбередила? Ну, решится он развестись, разменяем квартиру, останется он со своими стариками. Что я, брошу его? Я же медработник, у меня совесть не позволит. И столько лет в одной упряжке с Гришей. А Любочка? Ну, переделала она внешность. Может, слишком. Лишь бы ей нравилось. Гутничиха подарок сделала, столько денег дала. Что, не спасибо? Спасибо. Хоть с этой стороны порядок.

А Гриша мой, что, не стоит один Лии с Ароном? Мою маму брат смотрит, и здоровье у нее, ничего хронического. Папа рано умер, а то бы и он теперь с мамой был у брата – или тогда у нас?

От распределения запуталась окончательно.

Утром Гриша раненько ушел. Вечером опять сходимся дома.

Он с порога:

– Ну что, надумала? Бросаешь меня?

Мастер переворачивать на нужную сторону. Я виновата.

Плечами пожала и отвечаю:

– Дурак ты, Гриша, и не лечишься.

Мне тем более обидно, потому что после работы я успела забежать в мебельный, присмотрела хорошие кровати. Я ему про кровати, потом про то, что сантехнику хорошо б поменять, сделать ремонт. А то потом со стариками будет неудобно.

Гриша вместо благодарности выдал:

– Да, хорошо. Но теперь получается, что нашей Любочке в родном доме и места нет, если приедет погостить.

– Место ей всегда найдем. Только она не наша. Она Любкина. Вот как ты хочешь, а Любкина. Я тебе говорю как мать.

– И ты заметила? И я заметил. Любка ее под себя переделала.

Да. Недальновидный был Гриша, а в самую суть видел.

Через полгода примерно вдруг приезжает дочка. И сообщает, что уезжает в Израиль. Вместе с Любкой. Про институт было вранье с самого начала. Они вдвоем сделали план и действовали по нему.

А мы с Гришей радовались, что Любка нашу дочку по большому блату прописала к себе. Говорила, специально, чтобы дать нашей девочке будущее в Ленинграде. А она ее прописала, чтобы от нас концы в воду. До самой последней минуточки мы ничего не знали и не подозревали страшного подвоха с их стороны.

Все теперь составилось в один ряд: и сказки про институт, и операция, и Любкина любовь к нашей дурочке, и последние сроки, когда Любка надеялась устроить свою личную жизнь. Получила дочку, сделала ее, какую сама хотела. И своими мыслями нафаршировала.

В общем, приехала наша доченька прощаться с нами навсегда.

Гриша вынес приговор:

– Она бы все равно поехала, так лучше с Любкой. Не одна.

Вечером прогуливаемся с Любочкой перед сном, поджидаем Гришу с поздней работы, и тут она мне говорит:

– Если б не Давид, мы бы с тетей Любой еще раздумывали, но он помог, значительно облегчил наши бумажные приготовления. Он тоже едет. Мы пересекаемся в Вене. Там окончательно решим – в Израиль, в Америку или еще куда. Будем держаться втроем.

И Давид тут. Я попросила между прочим, ненавязчиво, но твердо, чтоб Люба не упоминала при отце Давида.

– Почему, мама? Ты ему столько хорошего сделала.

И папа тоже. Что тогда случилось? КГБ вас мучил?

– Лучше б КГБ.

Люба что-то перемолола внутри себя.

– Мама, скажи честно, у тебя с Давидом что-то было? Он при твоем имени мнется. И ты на дыбы.

– Ничего не было. Я ж не Любка, – ответила – и сама себя поймала за язык. Не Любка.

Дочка тихонько:

– А что Любка? Любка с Давидом расписались два года назад.

– Тебе Любка приказала молчать про него?

– Ага.

Смешно сказать. У меня внутренности перевернулись. И Любка столько терпела и не рассказала, что вышла замуж?

Я бы многое могла поставить на место. И про раввинство Давидское, и про его слова в адрес Любки.

И вообще. Если б имело значение хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь. Они ненормальные. Партизаны в тылу врага.