Про Иону

На таком фоне произошедшего мы с Гришей сплотились ближе. Пришлось нелегко. Посторонние-посторонние, а родные. Они крепились долго, не разговаривали с нами. Арон сам спускался за газетами к почтовому ящику. Сначала прочитает, потом тихонько подложит в нашу с Гришей комнату. Подчеркивал красным карандашом, на что Грише полезно обратить внимание.

По вечерам вместе в молчании телевизор смотрели. Только в конце программы «Время», после погоды, Лия выносила свое суждение:

– Бэз осядки.

Или:

– С осядки.

Очень беспокоилась насчет осадков.

Дочка звонила редко, писала письма с фотографиями под пальмами. Не жаловалась, про Любку и Давида не упоминала. Я тоже писала, конечно. Про обстановку в доме – ни слова. Про здоровье – обязательно.

Притерпелись. Понемногу Арон отошел, начал заговаривать с Гришей про политику. Стали есть мою еду, не привередничали. И таблетки от меня принимали с доверием.

Особенно нам с Гришей тяжело: скучали по Любочке, не надеялись увидеться.

Тут – перестройка в разгаре и так далее.

Стали ждать погромов. Лия, например, с уверенностью готовилась каждую минуту. На ночь подпирала дверь шваброй, пристраивала табуретку. До тех пор, пока ночью Арон об эту табуретку не расшиб себе лоб, когда упал по дороге в туалет.

Нервы, конечно, переживания. Но ничего.

А в 92-м приехала наша Любочка. И подгадала, чтоб на свой день рождения.

Рассказывала мало, слушала меня, Гришу, бабушку с дедушкой. И ласковая, и тихая.

Спрашиваю:

– Довольна? Не жалеешь, что поехала?

Она отвечает:

– Жалеть не жалею, только надо было внутри себя усвоить, что ехать или не ехать – это не один вопрос, а два. Ты не поймешь, мамочка, но раз ты спросила, я ответила.

Умная девочка.

Я, чтоб тему перевести:

– Ты, наверное, там самая красивая!

Она смеется:

– Ой, мамочка, там все красивые. Ты б в обморок упала. Как картинки. И черные, и белые. Как на подбор. У нас тут обсевки, а там – порода.

– Может, они там все операции себе сделали, как ты? – шучу вроде, чтоб поддержать разговор.

– Нет. Просто там другие евреи. И мы евреи. Но они другие. Не из-за красоты в массе. Они нас не понимают, а мы их. Они непуганые.

– Ой, а арабы? Война идет.

– Это другое дело. Ты не понимаешь.

Свернули на Любку: они с Давидом побыли в Израиле четыре года, Давид занимался общественной работой по своей линии, а Любка при нем. Жили хорошо. Потом Любка встретила человека и влюбилась. С Давидом развелась. Тот на ней женился. Тоже из наших, из советских, только давно эмигрировал. Уехали в Америку.

Я не удержалась:

– Зачем же она тащила тебя с собой? Бросила, как ненужную собачку. Никогда ей не прощу.

– Неправда. Она звала с собой в Америку.

Я почувствовала, что Любочка недоговаривает. И правда. Мялась-мялась, экала-бэкала – и выговорила:

– Давид один. Хочу за него замуж. Собственно, у нас между собой договорено. Я просто чтоб поставить в известность. Он дал денег на поездку, просил у вас личного разрешения узнать. Согласны?

Да что ж за человек.

– Ты его любишь, доченька?

– Нет. Не люблю. Мне так тяжело, с работой не получается, без Любки я совсем одна, поговорить не с кем. А Давид при деле, стабильный доход. Знаешь, я, если вы с папой не согласны, все равно совру. Так что лучше соглашайтесь, чтоб по-честному.

– Он же старый. Неужели не найдешь себе пару во всем Израиле?

Молчит.

Надо тебе согласие – на тебе согласие!

Погостила дочка, называется.

После ее отъезда стала наша жизнь потихоньку трескаться в тонких местах. Арон слег и скоро умер. За ним Лия. Мы с Гришей опять разошлись по комнатам. Купили еще один телевизор, чтоб не спорить друг с другом, кому что смотреть.

Распались, будто Советский Союз.

Я, как медик, понимала, что Чернобыль для Гриши даром не проскочит. У него была бумажка ликвидатора, проходил обследования, показатели не слишком.

И вдруг – ухудшение. Перешел на инвалидность. С диагнозом темное дело. Конечно, настоящий диагноз в карточку не писали, тогда запрещали писать такое по государственным интересам. Какая разница.

И вот Гриша сидит дома и мается дурью. Когда временами не болит. Надумал разбирать в кладовках и в подвале барахло после Арона и Лии.

Тряпки, старые одеяла, подушки остерские. На них еще Арончик спал и Ева. Одежда, обувь за не знаю сколько лет. Банки, бидоны. Относил на помойку. И обнаружил завернутые в мешковину газеты. Стертые, желтые, с каракулями химическим карандашом.

Показывает мне:

– Смотри, за 25-й год. «Остэрська правда». Точно, Соломон писал.

И по краям, на полях, и поверх печатных букв. И в столбик слова и цифры, и просто цифры, и просто слова. Разбирали, разбирали, поняли только, что писал Соломон справа налево ивритскими буквами.

Сидим с Гришей над газетами и гадаем. Может, тут про спрятанные деньги. Хорошо бы теперь Любочке на голову свалились средства. Или еще что финансовое, полезное. Клад. И размечтались, что такой хозяин, как Соломон, что-то спрятал.

Завернули опять, как было, и положили в шкаф.