Про Кешу, рядового Князя

– Знайте, Киселев, я вам задники отказываюсь чистить, – развивает мысль старшина. – И вообще, почти ни у кого не чувствуется солдатской выправки. Сегодня перед Землянским краснел за вас. Двигаетесь мало, вот что я вам скажу.

Если бы рота отмахала за день сотню километров, вечером она все равно бы услышала: «Двигаетесь мало...»

– Ладно, я сам займусь вашей выправкой, – обещает Тур. – Р-рота-а, р-равняйсь! Смир-рно!

Это означает конец нотации, и парни с готовностью вытягиваются во фрунт. Тур торжественно открывает папку со списком личного состава роты. Он, видимо, считает этот ритуал самой ответственной частью прожитого дня.

– Авдеев!

– Я!

– Амерханов!

– Я!

– Бражников!

– Я!..

Ноги у Кеши гудят после дневной кутерьмы с «языками». Он подгибает одно колено и, как ему кажется, незаметно опирается на пирамиду с оружием, которая стоит сзади. В ту же секунду старшина, почти дочитавший список, с треском захлопывает папку.

– Вольно! – командует он и с негодованием смотрит на Кешу.

Это может означать только одно: перекличка начнется снова, с Авдеева. А может, и с нотации.

– Кто? – шипят парни, зная, что кто-то нарушил положение «смирно». Проследив за взглядом Тура, как за полетом трассирующей пули, рота обнаруживает виновника: – Опять Князь? Слабак!

– Когда я стоял на вашем месте, – со значением произносит Тур и выдерживает такую затяжную паузу, какую не позволил бы себе и народный артист, – то боялся даже шелохнуться. А Киселев скоро на пол сядет во время переклички.

Снова пауза. Чтобы, значит, все могли почувствовать, какой он нехороший, этот поросенок Кеша, который не сегодня, так завтра усядется на пол.

– Смирно! Авдеев!

– Я!

– Амерханов!

– Я!..

Всем известно, что список личного состава роты нужен старшине для маскировки. Зная его наизусть. Тур смотрит лишь на верхнюю строчку и замечает не только малейшее движение в рядах, но даже видит, кто бровью повел.

– Вольно!

Вздох облегчения. Старшина еще раз критическим оком окидывает солдат. Те следят за каждым движением его лица, прочерченного романтическим шрамом.

– Отбой!

До чего же музыкальный голос у папы Тура, когда он произносит это слово! Ни один человек на свете не мог бы так красиво, с потягом произнести его. Старшина не успевает закрыть рот, а строй рассыпается, как горсть брошенного гороха. Гремят сапоги, мелькают защитные гимнастерки, синие майки, загорелые тела. Иные, добежав до кровати, успевают сдернуть с себя не только гимнастерку, но еще и один сапог.

Тур хладнокровно смотрит на секундную стрелку часов.

На сороковой секунде взмахивает крыло последнего одеяла, и в вертикальном положении остается только старшина. Это очень важно, поскольку сорок первая секунда означала бы подъем.

Но время сна еще не наступает, потому что папа Тур чем-то недоволен. Он медленно идет по широкому проходу между рядами коек и придирчиво осматривает сложенное на табуретках обмундирование.

– Плохо, дети, плохо. Как я вас учил складывать?

– Хорошо учили, – подает голос Кеша.

– Вот именно – хорошо. А вы что?

– А мы что? – переспрашивает неугомонный Князь.

Тянули его за язык! Теперь Тур так просто не уйдет.

– Кхе-кхе, – издает старшина звук, который выражает его крайнее неодобрение. Оглянув мирно лежащих под одеялами солдат (какие они все лапушки, когда спят!), он набирает в легкие побольше воздуха и громко, раскатисто командует: – Р-рота, подъе-ем! В две шеренги становись!

Одеяла взлетают одновременно, словно их срывает ураганный ветер. За считанные секунды одетые по всей форме парни становятся в строй. Тур строго оглядывает роту и с расстановкой назидательно говорит:

– Солдатское обмундирование достойно большого уважения. Когда солдат спит, оно должно лежать, как на витрине столичного магазина. Прошу это запомнить. Киселеву – особенно. Отбой!

Сорок секунд – и гробовая тишина. Однако, когда папа Тур был на месте этих непослушных детей, то разве так складывал свое обмундирование?

– Ох, дети, дети, – бормочет старшина, покидая, наконец, спальное помещение.

– Чуйков, – шепчет Кеша соседу, – у тебя сапоги мокрые?

– Ну.

– Давай втихаря в сушилку отнесем.

– Охота мне наряд зарабатывать, – подумав, отвечает Чуйков.

Не хочет – не надо. Превозмогая лень. Кеша встает и шлепает с сапогами в руках в сушилку. Уж очень не хочется утром натягивать мокрые, холодные сапоги. Он не Чуйков, который умрет, но не переступит через «нельзя».

Минуту спустя Кеша снова в постели. Как только он закрывает глаза, мысли начинают ворочаться медленно, тяжело, как жернова.