Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России

– Ученые мира сего, разглагольствующие с кафедр в высоких учреждениях государства и всяких других; вы, учащие и учащиеся, особенно в высших учебных заведениях, но для Бога самых последних и отверженных по духу мятежа и непокорности властям, посылаю я и вас к яслям Вифлеемским, отбросьте вашу гордость пред Вашим Творцом и Спасителем и единственным истинным учителем и смиритесь перед Тем, Кто принес на землю мир от Отца Небеснаго и благоволение человекам, кто повинен земному кесарю. Не забудьте, что Он говорит о мятежных гордецах, что Он есть Камень, на Который кто упадет, тот разобьется (Мф. 21, 44)[85].

Но споры, поняла она. Опять не заметила. «Пустые споры… Удаляйся от таких» (1Тим. 6:5).

И накрывала на стол. Василек остывал и думал. Хорошая все-таки у него бабушка. Хотя и старорежимная, и богомольная. Но добрая. Она была такая старенькая. Но такая хорошая. Этим спокойствием. Мягкостью. Миром. Хотя старость – не радость, говорят в народе. Но это в народе. А она была его бабушка. Она все равно оставалась тихая и радостная. Она улыбалась. И молчала.

И все-таки бабушка не понимала жизни. Потому что революция пришла, и это было великое торжество. Красные флаги. Свобода. Кто был ничем, тот стал всем. Весь мир насилья был наконец разрушен и снесен. Теперь должно было быть все новое. Только надо было победить остатки царизма и буржуазии.

Но сейчас перед ним стоял светлоголовый Павлик-кадет. Тот кнопка-гимназист. И это тоже была революция.

V

– Пошли выйдем, Павел, – помолчав, сказал наконец Василек. – Иди вперед. Вперед, – добавил он. – А я пока подумаю, что с тобой делать.

– Отпустить, – впервые услышал он голос Павлика в эту встречу. Он молчал. Он всегда молчал, вспомнил Василек. И тогда. И сейчас. И сказал, и снова уже будет молчать.

Они вышли. Он казался таким ослепительным, этот солнечный свет, после полумрака депо.

– Кадетов не отпускают. Кадетов расстреливают, – все-таки решенным приговором прозвучит наконец ответ Василька.

Павел обернулся. Отступил в сторону. И вскинул голову.

– Тогда расстреливай, – сказал он.

Осенил себя крестным знамением. И замер. Словно это он не здесь. Словно на плацу на параде. Или на Херувимской на Литургии. Только чуть осекся этот зазвеневший голос. Василька взяла на него отчаянная злость. На него и на себя. Потому что чего он тут еще думает? За него все уже решено. Революцией. Это его революция. А не Павла.

– Ты еще и веришь в эти бабушкины сказки? – сказал Василек, насмешливо, жестоко, подло, но сейчас он просто должен был возненавидеть его. Любой ценой. – Про Бога, рай и какую-то лучшую жизнь?

Павел посмотрел на него:

– Не в сказки. Я верю, как в Символе веры.

Василек усмехнулся. Для него не было Символа веры.

– Ну и дурак, – заметил он. – Что нам с того, что там будет или нет. Нам бы здесь, на этой земле, пожить. Мы наш, мы новый мир построим.

Оказывается, он никогда не знал своего друга, понял Павлик. Любовь не ищет своего… Он такой другой, Василек. Не знает этого: «Ныне или завтра умрем». А он почему-то всегда думал, что все знают. Оно ведь такое пронзительное, это синее небо, и такая зеленая всегда трава, и эта березовая роща. Когда так хочется ведь жить всегда. Тысячу лет. И еще другую тысячу. И новую. Которых у тебя нет и не будет. Это ведь так понятно: «Ныне или завтра умрем». Даже если ты и не стоишь перед расстрелом.

– Много ли здесь поживешь, Василек, – сказал он. – А если и поживешь – так все равно ведь мало. Мне все равно. Я за Веру, Царя и Отечество.

– Мы здесь не живем, а выживаем, – все тем же тоном продолжил Василек. – Тебе вот хорошо, жил себе и учился, всё за тебя, всё тебе. А остальным?

– Бог дал, Бог и взял, – просто сказал Павел.