Проба на излом

Некоторые порывался помочь Зоиньке, но я могутным плечом оттеснил всех. За что и получил в подарок шедевр авангарда, а если честно, то всего лишь неловкое подражательство великому Пикассо – «Казнь Стеньки Разина», которую притащил домой и, возлеживая на диване, внимательно разглядывал. Вспоминал как побывал в особняке самого Хефа, Хью Хефнера, не знавшего никого из поэтов, разве что Лонгфелло, но имевшего потрясающую коллекцию – постимпрессионисты, Мазервелл, Риверс, скульптуры Олденбурга, а заодно акварели Кинуко Крафт. От этой же картины ощутимо попахивало какой-то малоаппетитной смесью перегара, лука, блевотины, словно один из «синяков» умудрился извергнуть на холст содержимое желудка. Но меня это не волновало.

Волновала Зоинька.

Зоинька Зерцалова.

А ведь я даже не удосужился узнать ее настоящее имя. Не могут же называть подобным погонялом нормального человека. Как человек, которому самому в силу ряда причина пришлось сменить неблагозвучие родовой фамилии, пусть и благородно-немецкого происхождения, на нечто более броское, хотя несколько легкомысленное и двусмысленное, я понимал толк в псевдонимах.

Никакая она не Зерцалова… тоже мне, юности честное зерцало… а какая-нибудь Вайнштейн, ибо извечная печаль вечно гонимого народа угадывалась в ее карих очах. И не Зоинька, а… гм… Рахиль, например.

Вот за такими мыслями меня и сморил сон перед картиной З.Зерцаловой (Р.Вайнштейн) «Казнь Стеньки Разина», погрузив в кошмар, навеянный то ли явлением Первого секретаря на выставку в Манеж, где он потрясал зачем-то снятой с товарища Суслова туфлей и бил ею наотмашь по лысине подвернувшегося авангардиста-педераста, то ли самой картиной, где я на месте бунташного атамана сидел в вонючей клетке, которую тащили по Тверской между приветственными рядами москвичей, махавшими флажками и требующими: «Четвертовать вора! Четвертовать!» За клеткой двигался почетный караул авангардистов, облаченных в одежды, явно пошитых по лекалам Пикассо – из простых геометрических фигур-лоскутков, которые неведомый портной попытался собрать в нечто, смахивающее на брюки, пиджаки, рубашки и галстуки. И все это даже во сне воспринималось театральной постановкой, пока логикой сна я не оказался на лобном месте, на коленях перед колодой, пропитанной кровью десятков и сотен казнимых, а надо мной возвышался молодец с усами, похожими на кошачьи, поплевывал на ладони и примерчиво взмахивал тяжелым топором.

Проснулся в поту лишь после того, как моя голова, закрутившись, упала к ногам Зоиньки Зерцаловой, она наклонилась к ней, подняла с трудом и поцеловала в губы.

Дрожь от кошмара не отпускала до тех пор, пока первый набросок поэмы «Казнь Стеньки Разина» не возник на листах блокнота.

Декабристы

Интеллигибельность рассматриваемой категории, то есть ее прозрачность для философского анализа, создает определенные трудности освоения субъектности в терминах традиционной философии. Возникает соблазн свести субъектность к простым формам…

Э.Ильенков «Логико-субъектный трактат»

– Мы решили провести акцию, – сказала Зоинька, как всегда, в самый неподходящий момент. Неподходящий по двум причинам. Мы лежали в постели. И не просто лежали, а делали то, от чего проклятая даже не постель, а койка, отчаянно скрипела, выдавая соседям чем мы занимались. Хотя, здраво рассуждая, не нужно быть великого ума человеком, чтобы понять – чем еще могут заниматься два взрослых человека? Не только стихи читать!

– Мы выйдем на Пушкинскую и потребуем соблюдать их же Конституцию!

Кто они, адресат возмущения несогласных? Чью Конституцию они потребуют соблюдать?

– Ты пойдешь с нами, – Зоинька не спрашивала, а утверждала. И никакой чувственной страсти не испытывала. Лежала голая подо мной в ореоле длинных золотистых волос и требовательно смотрела мне в глаза. Будто могло сложиться иначе. Как если бы Пушкин, возлеживая на Наталье Николаевне, одновременно писал в письме Пущину, что на Сенатской площади быть никак-с не сможет, дела-с, поэтические, понимаешь, брат мой Пущин.

Там Сенатская, здесь – Пушкинская. Там требовали даровать народу Конституцию, здесь собирались требовать ее соблюдения. Нет, не в смысле земля – народу, фабрики – рабочим, а воду – морякам. Свободы слова собирались требовать. И формальный повод имелся: кого-то вновь задержали за тунеядство. Какого-то чересчур талантливого художника, чей талант настолько самобытен, что не желал вмещаться в прокрустово ложе соцреализма.