Проба на излом

Стою на сцене и смотрю на сотни лиц, внимательно и восторженно внимающих мне. Аплодисменты. Цветы. Да, знаю: публика молодежных строек не избалована, не пресыщена, как публика столичных городов. Они искренни в своем восторге. Теплые девичьи губы прижимаются к щеке с каждым врученным букетом. Я смеюсь, взахлеб декламирую из опубликованного и неопубликованного. Я сам себе кажусь почти Лениным, читающим с броневика апрельские тезисы, или объявляющим восторженному залу слегка картавым голосом артиста Каюрова: «Товарищи, революция, о необходимости которой так долго говорили большевики, свершилась! Ура, товарищи!» Но больше возбуждает то, что я здесь один. Один! На этой сцене. В этом городе. В Братске.

И у меня здесь ответственное задание, свербит мысль.

Очень ответственное задание. Которым я должен искупить прошлые и будущие грехи. Да, я циничен. Не продается вдохновение, но можно рукопись продать. Вот верх того цинизма, на который нас благословил сам Александр Сергеевич. А рукопись, хоть еще и не написанная, уже продана. Получен щедрый гонорар. В каждом взгляде разведчиков грядущего – мой гонорар, мое вдохновение, мой восторг. И в глубине сознания творится таинственный процесс, отливается чеканная строка. Пока единственная, но я чувствую – неизменная, тот кончик веревки, за который буду вытаскивать эту глыбищу, эту колоссальную стройку, эту Братскую ГЭС:

Поэт в России – больше, чем поэт…

Она настоящая, потому как зачата и рождена не только мной, но – залом, похожим на огромного медведя начальником Братскгэсстроя, как мне сказали – здешним царем и богом, представителями местной интеллигенции, что сидят в первом ряду и неистово, безо всякой зависти и задней мысли аплодируют мне, искренне радуясь возможности послушать столичную знаменитость. Неистовует Фридрих, мой Энгельс. Считает себя героем:

– Эдуард, вы поймите – Братск особая республика. То, что в Москве, то в Москве, а нам позволено больше, гораздо больше! Вылезайте с этой чертовой Зимы, отогреетесь у нас, встретитесь с людьми, мы вам покажем Братскую ГЭС! Иван Иванович – во, мужик! Ему ваши дрязги – до одного места! Соглашайтесь, Эдуард!

Эдуард, понятное дело, согласился. Для затравки – запись на местной радиостанции в местечковой передаче «Голос». Кто только ей такое название дал? Будто о «Голосе Америки» здесь и не слыхали. Вражеские голоса… Дальше – больше. Встреча с братчанами в Доме культуры энергетиков. Зал ломиться. Аншлаг. Потом обещанный выезд на стройку. Братская ГЭС еще в стапелях, но готова к пуску. К старту. Словно огромный корабль, который тронется с места и потянет за собой не только Братск, не только Сибирь, но и всю страну вместе с таким, казалось бы, крошечным поэтом Евтушковым.

У них, в Комитете, кажется, это называется «работать под прикрытием». Или – «внедряться в стан противника». Точно не знаю. Я даже не сексот – вот уж мерзко звучащее словечко. А кто? Добровольный помощник? Во всяком случае, все мои знания о работе Комитета почерпнуты из фильмов и книг. И не понимаю почему предпринят столь обходной путь – через станцию Зима, где живет мой дядя, где во время войны жил и я на попечении бабушки, тогда – предгорсовета, и где мне теперь рекомендовалось остановиться, изображая то ли опального поэта, то ли поэта в изгнании, а может и то, и другое вместе. Этакий Овидий: коли выпало в империи родиться… как там у Йоси Бродского, тунеядца нашего от поэзии? Впрочем, неважно… Сидеть и ждать. Чего ждать? Ждать, когда придут в движение невидимые глазу шестерни.

Я вспомнил в размышленьях над летами как жили ожиданием дома, как вьюги сорок первого летали над маленькою станцией Зима…

Я сидел и ждал, теряя надежду и подозревая в этой авантюре какое-то извращенное издевательство Комитета и лысоватого гражданина начальника в затемненных очках лично, которые столь странным и нелогичным способом все же спровадили проштрафившегося деятеля культуры в ссылку. Откуда мне не возвратиться. И даже вражеские голоса не станут наперебой вопрошать о судьбе известного поэта, давшего неподцензурное интервью свободному органу буржуазной мысли.

Сидел как Пушкин в Болдино. Как Пастернак в Переделкино. Как Евтушков в Зиме. А потом в комнату заглянул дядя, отдал письмо матери и сообщил: мне звонит какой-то Фридрих. Письмо так и не успел прочитать. Оно лежало в кармане пиджака, дожидаясь паузы в чреде событий, когда мы, после прогулки по Братскому морю, причалили вблизи деревни Воробьево, как сообщил мой Вергилий, дабы попотчевать поэта, то есть меня, местной ушицей.

Народ потянулся. Каким-то шестым чувством распознав – здесь, на берегу рядом с деревенькой, люди с заезжей знаменитостью.