Проба на излом

Я шел по аллее и пытался припомнить жен, подруг и любовниц тех, с кем пил в Доме литераторов. Нет, обобщать не стоит. Среди них имелись и вполне семейно благоустроенные личности. Но вот по части таланта… Роберт, Андрей, Булат, Вася и иже с ними. Молодые и не очень, те, с кем ночью стоял на Пушкинской площади и упивался дотоле неизведанным чувством полной свободы. Поэт – трибун! Поэт – гражданин! И сотни молодых людей смотрели на тебя, шевелили губами, повторяя тобой написанные строки. Это ли не высшая награда поэту?

«Высшая награда для поэта – гонорар», – циничная мысль разогнала расслабляющее упивание собственной гениальностью. Неужели так действует аура толстовской глыбищи?

– Товарищ… товарищ… – сзади торопливый и задыхающийся голос.

Обернувшись, я увидел женщину, отмеченную проклятьем застарелого музейного работника. Собранные в пучок волосы, темное платье, какие-то нелепые туфли. Она быстро семенила, махала рукой, призывая дождаться ее, и я приготовился выслушать тираду о том, что музей закрыт, а пока музей закрыт, прогулки по аллеям не дозволяются. Черт, а при себе ни единого экземпляра последнего сборника, чтобы деловито осведомиться об имени – отчестве, надписать книжку и вручить с поклоном, дабы отправилась восвояси.

– Вы… вы ведь товарищ Петушков? – спросила не отдышавшись.

– Нет, что вы. Я – Евтушков. Чем могу быть полезен?

– Простите, ради бога, простите… – прижала руки к груди. – Плохая связь, помехи на линии…

Я достал из кармана сигареты. Ничего не понимаю. Какая еще связь? Какие помехи?

– Вас срочно просят к телефону, товарищ Евтушков, – наконец выпалила суть дела.

У меня отвисла челюсть.

– Наверное, это какая-то ошибка, – ни к какому телефону идти не хочется. – Я здесь вообще случайно. Никто не знает, что я в Ясной поляне.

– Но вы ведь – Петуш… простите, Евтушков?

– Евтушков, Евтушков.

Она схватила меня за рукав, посмотрела в глаза с несвойственной музейным работникам мольбой.

– Прошу вас… очень прошу… важный звонок… тут недалеко…

Монолог египетской пирамиды. Песни надсмотрщиков и рабов

То, что мистики и метафизики именовали духом местности, гением места, монадой, эгрегором и даже трансцендентной апперцепцией, мы, согласно марксистской традиции, будем именовать субъектностью…

Э.Ильенков «Логико-субъектный трактат»

Беседа в Комитете государственной безопасности в легендарном здании на Лубянке протекала в дружественной обстановке. На нее настраивал присно памятный журнал «Штерн» – богато иллюстрированный рекламой, среди которой однако не смогло затеряться интервью, точнее – перепечатка того, что было высказано корреспонденту в приступе пьяного откровения. Хотя по моей трезвой физиономии, украшавшей обложку, этого не скажешь. Фотография сделана задолго до. Кажется, на Пушкинской. Или в Политехническом. И момент пойман – поэт-трибун, сжатая в кулак рука вперед, напряженное лицо, трубы вен на шее и лбу. Вид угрожающий. И кто усомнится, что я разоблачаю культ или осуждаю действия СССР на международной арене? Металлический взор Железного Феликса Эдмундовича леденит затылок, хотя отсюда, из кабинета, он, конечно же, не виден.

Молчание длилось. Блеклый собеседник с профессионально стертыми чертами лица, такой в лоб тебе выстрелит – не запомнишь (сознание подбрасывает прозвище – Чухонь Белоглазая), курил, не предлагая ни воды, ни папирос. Изредка лениво перебирал страницы журнала, будто и в самом деле читал. Почему-то я уверен – немецкого он не знает.

– Как же так, товарищ Евтушков, – нарушил тишину. – Как можно быть таким неосторожным и попасться на столь элементарную провокацию? Разве вас не инструктировали наши товарищи?

Я сглотнул, не зная, что и ответить.

– Да вот… как-то…

– Или это от души? – Чухонь Белоглазая захлопнул журнал, прижал сверху ладонью. – По велению сердца, так сказать. В духе доклада товарища Хрущева на двадцатом съезде капээсэс? Что позволено первому секретарю, то позволено и поэту Ефтушкофф, ja? – Мою фамилию произносит так, что понимаю – немецкий он все же знает. Не хуже корреспондента «Штерн».

Больше всего хотелось сказать: «Был пьян, ничего не помню», но не говорю ничего. Как советовала Зоинька? Не бойся, не оправдывайся, не проси? Кто-то в их подпольном кружке сформулировал максиму бывалого зэка для отбытия десяти лет без права переписки.

– Вы представляете себе, как строились египетские пирамиды? – спросил Чухонь Белоглазая, и я не поверил собственным ушам.

Пирамиды?

Египетские?

«При чем тут пирамиды?!» – хотелось завопить. Но кабинет на Лубянке не место, где вопят и где переспрашивают: почему задан столь странный вопрос.

– Нет… извините… не очень… – и попытался вспомнить учебник истории, где наверняка про это что-то упоминалось. – Рабский труд, – добавил я безнадежно. – Надсмотрщики…