Проба на излом

– У нас и Пахмутова с Добронравовым были, – сообщил вместо приветствия вышедший к нашему биваку человек с громадной рыбиной через плечо. – Мы их тоже ухой потчевали. Слыхали небось? Про ЛЭП? Про тайгу? Про Братск? Марчука? Я пластинку купил в сельпо. Только слушать не на чем. Говорю им – проигрыватель везите, а они который месяц обещают! Мы сейчас рыбец быстренько и по-походному. Поэт, говоришь? Поэтов уважаем!

И закипело, взбурлило, взметнулось огнем, пронзило ароматом ушицы. От меня ничего не требовалось. Я вспомнил о письме, отошел на бережок и распечатал конверт. Исписанный крупным маминым почерком листок и фотография. Старая фотография – палатки, люди, костер, вещи. Не туристы, экспедиция. На обороте выцветшими чернилами – Ангара, 1933. Так и есть, вот мама, там, кажется, папа. Молодые, только-только поженились и в медовый месяц отправленные романтичной рукой институтского распределения в геологическую экспедицию.

Но самое главное, что имелось в письме, показалось поначалу забавным совпадением.

«Обрати внимание на палатку. Именно там это и случилось. То, после чего через девять месяцев появился на свет ты. Ты сейчас где-то в этих местах.»

Мама не могла знать, конечно же. Но уж больно дерево приметное. На берегу новорожденного Братского моря. Не ушло под воду. Величественно качается на ветру, будто приветствует того, чья жизнь зародилась рядом с ним, аккурат тридцать лет тому назад.

Казнь Стеньки Разина

Утверждение, будто марксизм с порога отвергает всяческие так называемые мистические категории, является голословным и вскрывает глубочайшее непонимание категории субъектности…

Э.Ильенков «Логико-субъектный трактат»

Из всей выставки я тогда запомнил только Зоиньку Зерцалову и казнь Стеньки Разина. Неподцензурная выставка свободных художников, первая и последняя как для самих авангардистов, абстракционистов, сюрреалистов, антисоцреалистов и педерастов, так и для тех, кто ее санкционировал, пребывая в похмелье ХХ съезда КПСС. Да еще и приуроченная, по иронии судьбы, к 30-летию МОСХА. На зал никто и не надеялся. Потому что даже вот так, когда картины стояли на земле, подпертые ящиками, кирпичами, словно размалеванный кич, которым приторговывают на базарах («Подходи, не скупись! Покупай живопИсь!»), уже являлось огромной победой, прорывом, глотком свежего воздуха после соцреалистического официоза, от которого тошнило на выставках так называемых молодых художников-конформистов. Но неожиданно зал дали. И выставка из Битцевского парка переместилась в Манеж, где ее и посетили товарищ Хрущев, товарищ Суслов и другие не на шутку разъяренные официальные лица.

Никита Сергеевич топал ногами, брызгал слюной, потрясал кулаками, орал, что сын его малюет лучше, чем эти авангардисты вместе взятые, все как один – пидарасы, на что коротко стриженная под Гавроша девушка хмыкнула и сказала, ни к кому, собственно, не обращаясь:

– Рисует лучше? Так пускай к нам приходит, мы в «Новой реальности» даже внука первого секретаря КПСС примем.

Галя тогда уехала к матери, я холостяковал, не слишком расстраиваясь от одиночества, но неудовлетворенное мужское естество, которое не могли пригасить ночные бдения над стихами, повлекло меня к девушке как мотылька на пламя свечи.

Она, естественно, курила. Так, как курили француженки в фильмах Годара и Трентиньяна. Стискивая фильтр длинными нервными пальцами, прижав локоть к животу, уперев другую руку в узкое бедро, слегка изогнувшись, как лук, который только и ждет, чтобы его натянули, наложили стрелу и пустили в живую мишень. Мне невольно стало опасливо за Никиту нашего Сергеевича, ибо продвинься он дальше абстракционистов-педерастов, наткнулся бы на злющую фурию, которой ничего не стоило загасить окурок о влажную лысину кукурузника.

Картина за ее узкой спиной называлась «Казнь Стеньки Разина» и, как все абстрактное, вполне могла носить любое, столь же случайное, имя. Наложение треугольников и кружков вызывало, не спорю, некое беспокойное чувство, словно кого-то там действительно везли в клетке через всю Москву на лобное место четвертовать как разбойника и вора. Но не самозванца. Век бунташный еще не перешел в век самозванства.

Выставку к чертям разогнали. Хорошо, что картины отдали, хотя отдали – сильно сказано. Согнанные с ближайших винных магазинов работяги-синяки в ситцевых халатах, изображая из себя сотрудников «Манежа», вытаскивали холсты на улицу и скидывали в неряшливые груды, в которых затем копались с позором изгнанные педерасты-авангардисты, или авангардисты-педерасты, кто их, впрочем, разберет?