Проба на излом

Напоследок обернувшись и подмигнув, она бросается в бетон, но удерживается на его поверхности, как бегущая по волнам Фрэзи Грант, туфельки-лодочки сохраняют ослепительность, будто напитанные электрическим светом, а может так и есть, ведь какая-то сила не дает ей, как всем, погрузиться по лодыжки в жижу, и внезапно, каким-то чутьем понимаю, что будет дальше, что произойдет, и словно в подтверждение рядом с завистью произносят:

– Опять Зойка в передовиках окажется! Сейчас бетон застынет! Отбойные молотки приготовили?

– Приготовили, – отвечают другие голоса, в которых нет зависти, а только веселие, которое здесь и сейчас вовсе не от пития, а от творимой мистерии. Мистерии социализма.

Они взбивают бетон. Взбивают так, как хозяйка взбивает крем для торта, неистово работают ногами, будто пружинными венчиками, дожидаясь момента, когда жидкая смесь масла, яичных белков, сгущенки начнет густеть, уплотняться. И Зоинька действительно пляшет по поверхности бетона, хотя даже сейчас, когда он изрядно загустел, она должна погрузиться в него так же, как и другие танцоры. Но… но не погружается.

А затем всё прекращается. Пары не в силах шевельнуться, прихваченные застывшим бетоном, и только Зоинька весело раскланивается и делает шутливые книксены, а затем бежит ко мне, а на выгородку взгромождаются такие же веселые парни с отбойными молотками.

Коммунары не будут рабами («И Коммуну, на сделки ни с кем не идя, мы добудем руками, зубами…»)

Наиболее противоречиво трагичный период формирования социалистической формы субъектности связан с историей ГУЛАГа.

Э. Ильенков, А.Солженицын «Заметки о ХХ съезде»

Необитаемыми островами необъятного архипелага ГУЛАГ они разбросаны по всему пространству одной шестой суши, подживающими стигматами покрывая тело страны, вопреки всему – мещанству, репрессиям, доносам, Берии – пестующей ростки социализма, которым предстояло зацвесть и принести плоды Коммунизма. То, что стыдливо скрывалось от тех, кто и так знал все, а потому понадобилось чудо откровения ХХ века, когда почти тайком, без объявления войны, война все же началась – против сталинизма, против культа личности, против шпиономании и обвинений во вредительстве, против гонений на генетику и кибернетику, против заскорузлости экономических догм и за то, что экономика должна повернуться лицом к потребностям людей.

Вот трагедия России: крайне нужное дело затеваются и проводятся крайне неподходящими для этого людьми! Кровопийца и насильник Берия объявляет предвоенную амнистию, а затем проводит амнистию после смерти диктатора. Лысый придурковатый Хрущев разоблачает культ Сталина, хотя и невозможно представить, что у человека, приспешника, члена камарильи при Иосифе Грозном, руки не по локти в крови, а совесть чиста, аки у младенца.

Да и сам грешен, воспевая в разнесчастном первом сборничке «Разведчики грядущего»:

Я знаю:
Вождю
бесконечно близки
мысли
народа нашего.
Я верю:
здесь расцветут цветы,
сады
наполнятся светом.
Ведь об этом
мечтаем
и я
и ты,
значит
думает Сталин
об этом!

Сталин и был главным разведчиком грядущего.

– Культ личности? – Старый зэка хмыкнул, наклонился поправить головешку в костре. – И культ был, так ведь и личность имелась… – задымил жуткий самосад, отрицающе качнув головой на протянутую мной пачку «Дуката». – А есть ли они сейчас – личности? Что скажешь, поэт?

Тут же сидит и вертухай, подобрав полы потрепанной шинели, положив поперек колен автомат, подняв воротник от холодного ветра, что гулял по территории заброшенного лагеря. Старый верный Руслан лежал рядом, положив тяжелую седую голову на могучие лапы. В нем почти не осталось ничего собачьего, особенно в глазах, по-человечьи мудрых и тоскливых.

Густые тени скрывали покосившиеся столбы с обрывками колючей проволоки, полуразрушенные бараки, утопающие в зарослях крапивы блоки административных зданий, кирпичи которых кто-то уже выковыривал из стен, надо полагать – жители окружающих деревень.

Я пожал плечами, и ощутил как за пазухой булькнуло. Совсем забыл! Достал бутылку «Братовки особой». Зэка одобрительно кашлянул, вертухай зашевелился, извлек из вещмешка кружки.

– Нас тут больше было, – сказал зэка, вытирая рот. – Как амнистию объявили, так половина лагеря тотчас и по домам рванула… гнилая половина. Бандеровцы, литовские лесные братья, полицаи… Как их под одну гребенку с нами, с политическими, амнистировали, не понимаю. Вот так у нас всё – сажать, не разбираясь, скопом, освобождать и реабилитировать – тоже скопом, без разбора – кто прав, а кто и за дело должен свою десятку без права переписки оттоптать.

– Почему вы остались? – вырвалось у меня. – Неужели считаете, что вас репрессировали… за дело посадили?!