Проба на излом

И я сижу на задней парте в вечернем классе вечерней школы и опять не знаю – что со мной происходит. Белая горячка? От белой горячки, говорят, зеленые черти мерещатся. И вообще. Или «Братовка особая» так воздействует? Что-то есть в ней, в этой водке, настоянной на электричестве, отчего меня одолевают видения прошлого и видения настоящего. Но за ними всё яснее различаю строчки и строки своей поэмы, написанной пока не ручкой, не карандашом на листках блокнота или общей тетради, но впечатанной в реальность, в самую что ни на есть реальную реальность. Каждый эпизод этой реальности – новая главка грядущей поэмы.

Бетон социализма («Мы допляшемся до счастья…»)

Вслед за Лейбницем мы можем перефразировать – субъектность есть простая субстанция. Точно такая же, как бетон, из которого возводятся все современные формы субъектностей, из которых наиболее впечатляющей по своим диалектическим свойствам является Братская ГЭС…

Э.Ильенков «Ударные молодежные стройки и их роль в укреплении коммунистических субъектностей»

– Тебе не холодно? – Зоинька повела плечиками под тонкой тканью простенького ситцевого платья, и я сдернул с себя кожаный пиджак, накинул на ее тонкую фигурку, словно не от прохлады вечера укрывая, а от посторонних глаз.

– Поэма пишется? – Она плотнее укуталась, вцепившись тонкими пальцами в лацканы.

– Пишется, – сказал я. – Только… странно всё. Совсем по-другому. Не так как раньше. Иногда кажется, что всё мне лишь… кажется, да. Будто берусь за ручку, за блокнот и тут же впадаю в транс, в сон, в гипноз. Какие-то видения, картины…

Мне показалось Зоинька понимающе хмыкнет и посоветует пить меньше, не злоупотреблять «Братовкой особой», но она внимательно слушает.

– Поэты пишут иначе?

Пожимаю плечами:

– Могу сравнивать только с самим собой и тем, как работалось раньше. Если бы не… в общем, давно бы решил, что у меня паранойя. Представляешь, я видел Ленина! В живую… Хотя он походил на артиста Каюрова… А может, артист Каюров чем-то походил на Ленина…

Музыка громче. Не магнитофонная, а самая простая – играла гармонь, слышались смех, хлопки, выкрики. Люди толпились на берегу рядом с бетономешалками. Если бы не их спецовки, можно подумать, будто там танцы.

– Танцы и есть, – будто подслушала Зоинька. – Танцы на бетоне.

– Как?

Она потянула меня за собой. Крепкий запах пропотевших рабочих тел, еще не смытый послесменным душем, горький привкус кирзовых сапог и пропыленных комбинезонов. Они неохотно расступались, пропуская нас, но Зоинька повторяла и повторяла в неподвижные поначалу широкие спины:

– Пропустите товарища поэта, пропустите товарища поэта, он должен посмотреть…

И спины расходились в стороны, освобождая нам проход, я сжимал узкую ладонь Зоиньки, боясь затеряться в густоте человеческих тел, а музыка громче, заливистее, задорнее.

И прежде, чем мы вошли в круг света от укрепленных над площадкой прожекторов, Зоинька обернулась ко мне, прижала пальчик к губам, а потом сказала:

– Не каждый удостоен это видеть. Мистерия социализма, понимаешь? Еще на Магнитке так затанцовывали бетон, чтоб крепче, на века! Но тебе можно и даже нужно. Она так повелела.

– Кто повелел? – вырвалось и только потом осознал излишность вопроса. Та, что темнела громадиной над укрощенной Ангарой, та, что пристально всматривалась в меня десятками и сотнями огней.

Братская ГЭС.

Низкая выгородка, до краев наполненная бетоном. И там отплясывают парни и девушки. Лихо, легко, будто нет вязкой сероватой жижи, которая неохотно плещется, накатывая на бортики тяжелыми волнами, хватает, словно пытаясь усмирить, беспокойных танцоров за икры, ступни, но те словно и не замечают ее сопротивления, а паче того – не обращают внимания на то, во что превращается их обувь и одежда.

Тут нет единообразия. Каждый выплясывает по-своему. Кто-то по старинке, вприсядочку, кто-то – цыганочку с выходом, а кто-то и модный рок-н-ролл, больше похожий на акробатические номера, настолько лихо удалец крутит партнершу в развевающейся юбке. Музыка не имеет значения. Я понимаю, глядя на их лица, – каждый слышит свое: «Камаринскую», «Гитару семиструнную» или залихватские «Blue Suede Shoes» Элвиса.

Мистерия. Зоинька права.

Не успеваю среагировать, быть может – удержать: она бросает мне пиджак, вскакивает на край выгородки, чудом удерживаясь на узкой доске, чтобы крикнуть:

– А ну, расступись, народ! Зойка плясать хочет! – Упирает руки в боки и выкидывает вперед ногу, обутую в новенькие лодочки – аккуратные, белоснежные, страшно представить, что сделает с ними пляска.