Проблема Пушкина. Лит. наследство. Том 16/18

нашего времени. Она может помочь современному писателю (особенно начинающему

писателю) отделаться от мысли, что «образ» есть метафора и что для того, чтобы

достигнуть художественности, необходимо каждую вещь называть чужим именем.

Поэтический образ есть максимально-адэкватное отражение предмета в словесном

выражении, а отнюдь не подмена одного предмета другим. Метафорический стиль связан с

определенными типами мировоззрения, так или иначе заражавшими пошедшую за

пролетариатом мелкую буржуазию, но глубоко чуждыми строющему социализм

пролетариату. Мировоззрение Пушкина было конечно тоже чуждо пролетариату. Но стиль

его сложился под сильнейшим влиянием прогрессивных течений буржуазной мысли XVII—

XVIII вв. и до конца это влияние осталось у него господствующим.

Третья из задач, разрешенных Пушкиным,— задача дать субъективное выражение

освобождающейся буржуазной личности — также приближает его к нам, хотя и меньше,

чем роль его как «поэта-художника» или как пионера реалистического стиля в России.

Поэзия буржуазного субъективизма более чужда социалистическому человечеству, чем

многие другие достижения буржуазного искусства, и лирика Пушкина привлекает больше

совершенной красотой работы «поэта-художника», чем содержанием выражаемых чувств.

Но исторически эта сторона Пушкина имеет огромное значение, так как именно она ближе

всего связывает его с его современниками на Западе — поэтами окончательного

пробуждения буржуазной личности от Бернса и Гете до Байрона. Именно эта сторона

Пушкина в наибольшей степени вводит его в большое историческое русло культурных

течений его времени.

Особенно важно его отношение с Байроном. Об этом писалось много, кое-что написанное

сохраняет подготовительное значение и для нас (напр. работа Жирмунского), но

марксистского освещения этих отношений мы не имеем. К сожалению вопрос о Байроне

сильно запутан нашими литературоведами-западниками и требует коренного пересмотра.

Роль его аристократического происхождения (некоторые даже говорят о феодальном!) до

смешного преувеличена. Такую уж гипнотическую силу над нашими литературоведами

имеют гербы и титулы. Но особенно решительно надо протестовать против попыток

подменить в истории развития Пушкина Байрона, представителя большой дороги

европейской буржуазной литературы, какими-то задворками «именно русской» литературы

устрашающих романов. Это особенно яркий и вредный пример «пушкиноведческого»

стремления загнать все относящееся к Пушкину в сугубо специальные загородки,

тщательно устранив из них все, что может сблизить Пушкина с большими течениями

европейской мысли9.

Говоря о действенности Пушкина в наши дни, нельзя уклоняться от вопроса об основной

настроенности его поэзии. «Жизнерадостность» — так формулировал ее Луначарский, и с

этим можно согласиться. Но принимая «жизнерадостность» как основу пушкинского

творчества, надо столь же решительно подчеркнуть, что жизнерадостность не значит ни

«благословение бытия», ни «оптимизм», ни «олимпийство», ни «примирение с

действительностью». Жизнерадостность Пушкина есть жажда жизни, жизни земной и

плотской, при полном небрежении к «тому свету». Это привязанность

111

к земле, а не к небу. Она того же качества, что у Шекспира и многих других людей

Ренессанса. Меньше всего означает она «примирение с действительностью»: примиряться с

действительностью Пушкин был большой охотник, но это примирение всегда отражалось в

его творчестве пониженным тонусом жизнерадостности. Примирение есть акт

двухсторонний, и Пушкину слишком скоро приходилось чувствовать, что он-то мирился с

«действительностью», да она с ним не мирилась. Самая жизнерадостная вещь Пушкина,

самая независимая — «Гавриилиада», самые подавленные — произведения самого

примиренного года его жизни, 1830-го.

Именно примирение с действительностью в эпоху, когда эта действительность

обнаружила безвыходные для Пушкина противоречия, нанесло смертельный удар его

жизнерадостности. Посюсторонность, органическую неспособность к религии Пушкин

сохранил до конца10, и это конечно устраняет по крайней мере одно препятствие между

Пушкиным и пролетариатом.

Но о жизнерадостности по отношению к последнему периоду говорить нельзя. Основной

мотив этих лет — мотив безвыходного противоречия, спускающийся до мрачного

упадочничества и поднимающийся до высоты трагического. Характерен для этого периода

мотив возмездия, мотив неизбежных следствий человеческих поступков. Трагедии Пушкина

— употребляя это слово не в жанровом смысле, а в смысле содержания,— как и все его

творчество последних лет, глубоко двусмысленны. Первый смысл в них обычно

реакционный — кара за грехи гордой и чувственной юности. За этим смыслом, как в

«Медном всаднике», раскрываются другие, ни на одном из которых нельзя остановиться.

История сыграла с Пушкиным трагедию возмездия гораздо менее двусмысленную. Гибель

Пушкина была трагически неизбежным следствием его приспособленческого «примирения»

с царизмом. «Без лести» подчинившись Николаю, Пушкин вступил на путь, от

добровольной капитуляции неизбежно приведший его к невольным унижениям без числа и