Проблема сакрализации войны в византийском богословии и историографии

Так же как и ранее, византийцы не стремились воевать, пытаясь действовать, прежде всего, дипломатическими методами. Как и раньше, они считали войны варварством, уделом нецивилизованных народов, оставляя, тем не менее, себе право защищаться от них силой оружия.

Оборонительный характер мышления подчеркивался даже в совершенно сторонних вещах. Так, в описании городов византийские интеллектуалы подчеркивали, наряду с традиционными элементами энкомия городу, известными еще со времен Ливания, мощь фортификационных сооружений[375]. Этот момент свидетельствует о том, что авторы данной эпохи, при всей своей любви к древностям, осознавали насущные проблемы своей страны.

С другой стороны, даже тут интеллектуалы стремились следовать готовым схемам и клише, а не изобретать новые или описывать без прикрас текущее положение, создавая, таким образом, лишь иллюзию спокойствия и защищенности. Так, Мануил Хрисолора, описывая Константинополь, отмечает: «Я не знаю, уступает ли действительно в чем-то могущественным вавилонянам венец и кольцо городских стен, толщина, размер и высота башен на них, каждая из которых могла бы вызвать восхищение у зрителей. Достойны восхищения величина, объемы и искусное сооружение лестниц… врата… наружный крепостной вал… сооружение рвов, их ширина и глубина, изобилия воды в них»[376].

Подобный текст действительно создает у читателя картину великолепия непреступной столицы. Однако следует вспомнить, что написан этот текст был в 1411 году. Пройдет всего лишь сорок два года, и эти укрепления падут под натиском османов, а защищать стены будет венценосный брат адресата этого письма.

Взятие Константинополя крестоносцами поставило на первый план вопрос о сохранении богатства древности, но вот понималась она по-разному. До самого конца существовали две группы мыслителей, которые могут быть условно названы «неоэллинами» и «ортодоксами». Было бы слишком наивным вслед за историографией первой половины XX века сводить их к спорам прогрессивных мыслителей с реакционными клерикалами. В обоих лагерях были высокообразованные люди и члены константинопольского духовенства. Равно невозможно свести их и к спорам «платоников» и «аристотеликов», поскольку обе стороны в равной степени пользовались их наследием.

Одни видели главным наследием своей страны культуру «великой Греции» античной эпохи, ее философию и литературу. Христианство, разумеется, ими не отвергалось (за крайне специфичным исключением Георгия Гемиста Плифона), но его роль замыкалась на чисто религиозную сферу. На базе этой школы возник византийский гуманизм, заметно повлиявший на итальянский Ренессанс.

Мыслители другого круга не отрицали значимость античного наследия, но рассматривали его через призму христианского мировоззрения. Величайшим наследием древности они понимали освященное религиозной традицией византийское богословие и бережно хранящую его Церковь.

После падения Византии участь этих школ была разной. Одни эмигрировали в Италию (этот процесс начался еще в XIV веке) и оказали сильное влияние на культуру западноевропейского Ренессанса. Не ощущая принципиальной разницы между Западным и Восточным христианством, они довольно скоро ассимилировались.

Вторая школа в основу всего ставила следование «вере отцов», поэтому не решилась пожертвовать ей и осталась под мусульманским владычеством, сохранив при этом свою самобытность. Именно эти силы хранили греческую культуру и язык в Османской империи и смогли восстановить независимость Греции в первой половине XIX века. Некоторые же смогли перебраться под защиту Русского государства, оставив важный след в отечественной истории и культуре.

Учитывая обострение споров о сохранности духовного наследия своей гибнущей страны, вполне можно ожидать споров вокруг феномена священной войны, ее допустимости и пр. Однако на практике все происходило несколько иначе.

И «неоэллины», и «ортодоксы» продолжали пользоваться привычными схемами и клише, определенными еще многие столетия назад, вот только набор этих схем был различен. Что касается «ортодоксов», то их подход к проблеме войны был более традиционным для Византии. Так, патриарх Константинополя Афанасий I в своем письме к императору Андронику II призывает его исполнить прежде всего долг попечения о Церкви: «Пробудись к воздаванию справедливости заблуждающимся, к воспитанию совершающих проступки. Очисти Церковь от скверны… Пусть они изведают праведный суд императорского негодования»[377].

Этими же мотивами объясняются и идеи, хорошо известные по адресованным к московским правителям письмам, выраженные в формуле «невозможно для христиан иметь Церковь и не иметь императора»[378].

Мануил II Палеолог понимал свой долг так: «Обязанность правителя и императора — избежать любой опасности, дабы спасти свой народ, и с легкостью умереть, как только свобода окажется под угрозой и вера повергнется опасности»[379].