Пробуждение

В ожидании конца урока Илья сел на школьном крыльце, недавно выкрашенном желтой краской. Широкая площадь с клочьями сена, старый собор с зелеными куполами, гостиница из красного кирпича озарялись теплыми осенними лучами.

Осколком отживающего нэпмановского времени по площади унылой трусцой проехал извозчик на пролетке с кожаным верхом. Ветерок замел следы резиновых шин и засыпал остатками звонкой осенней листвы.

Прозвенел звонок. Орава истошно галдящих наголо остриженных мальчишек шустро скатилась с крыльца и рассыпалась на плотно утоптанном школьном пятачке. Нелепо размахивая руками, они прыгали, садились друг на друга верхом.

Наконец на крыльцо вышла Оля. Зеленая куртка была небрежно накинута на плечи. Не виделись они почти год. Илье показалось, что она выросла и похорошела. От волнения и студеного воздуха лицо ее стало румяным.

— Милый шиханский банкир! Какими судьбами? — Она подхватила Илью под руку и повела вдоль решетчатой ограды школьного палисада. — Как хорошо, что ты зашел!

— Уезжаю. Вот и зашел попрощаться, — ответил он смущенно, потому что за спиной пронзительно орал мальчишка:

— Тили-тили тесто — жених и невеста!

Румянец еще сильнее обжег Олины щеки; повернув голову, она крикнула:

— Замолчи, Бирюков, и приготовь свои большие уши!

— Ура! Ура! — подхватили мальчишки. — Бирюку будут уши драть! Рвать! Драть! Напрочь оторвать!

— Вы и на самом деле треплете их за уши?

— Не всех… По выбору… — ответила она, глядя на Илью своими вишневыми глазами, и добавила: — Тех, кого шибко люблю…

— А работу свою любите?

— Еще как!

Она помолчала.

— Скажи, Илюша, тебе действительно хотелось видеть меня?

— Очень, Оля! — быстро ответил он, потому что это была правда. Сердце ликовало: Оля обращалась к нему, как к близкому человеку.

— Когда ты уезжаешь?

— Скоро… — неопределенно ответил он.

— Как скоро?

— Может быть, завтра…

— Завтра? — Оля сразу погрустнела. — Где мы встретимся? Говори скорей, а то я опоздаю на урок.

— У входа в гостиницу.

— Нет, это не совсем удобно. Лучше приходи сюда, к школе, посидим на крылечке. — Она помахала рукой и убежала.

Вечером Илья надел свой лучший костюм, легкое темно-синее пальто и пошел к школе.

Олю он увидел издалека. На ней была круглая шапка-кубанка из коричневой бараньей шкурки, короткий, из синего кастора полусак, отороченный такой же мерлушкой. На ногах модные по тому времени остроносые сапожки из желтого хрома, над которыми долго, на его глазах, трудился Евсей Назарович.

Илье хотелось броситься к ней навстречу и рассказать все начистоту о своей боли, которая еще не утихла. Только она могла понять его правильно.

Точно угадав его мысли, Оля сказала:

— О том, что с тобой случилось, мне написала подруга и мама. А что произошло с женитьбой, наверное, было неизбежным, что ли… — Повернувшись к нему, она не спускала с его лица пристального, изучающего взгляда.

Многое хотелось сказать ей, но Илья не смел. Одно знал твердо: что забыть эту девушку ему будет невозможно. Комкая в кармане носовой платок, Илья устало опустился на верхнюю ступеньку школьного крыльца. Оля села рядом.

Осенний вечер был тихим, светлым. В домах и на улице начинали вспыхивать редкие огни.

— Как там мои батя с мамой?

— Все по-прежнему.

Незаметно разговорились. Стали вспоминать о жизни в Шиханской, о доме отдыха.

— Ты тогда торопилась домой, сапожки вот эти хотелось примерить. А мне нужно было почитать тебе свои дневники… Так получилось, что и адреса твоего не успел записать… А там учеба, дела…

— Ты как будто оправдываешься… Ничего не поделаешь, меня всегда домой тянет. — Оля вздохнула. — Еще летом, когда ты потерял казенные деньги, я чувствовала, что в твоей женитьбе не все было искренним и чистым… Ты меня прости за этот разговор. Я всегда говорю, что думаю.

— Это хорошо, Оля! — От ее слов в душе у него что-то дрогнуло.

В казарме кавалерийского полка проиграл вечернюю зорьку трубач.

— Мне пора, Илья Иванович… Дома ворох непроверенных тетрадей. Если ты не уедешь, завтра заходи. Поговорим… — Она провела теплой, ласковой ладонью по его лицу и, легонько пожав ему руку, исчезла за школьной дверью.

…Из города Илья уехал ночным поездом. Он не мог позволить себе остаться даже на один день. То, что произошло за последнее время, пока не давало ему права на это. «И как было бы хорошо и чисто…» Боль от таких слов не утихала. Он с грустью отдался облегчающему чувству свободы и временного отдыха. Так было и в Петровке, когда они с братом засевали последнюю десятину, вытаскивали бороны на межу, складывали на телегу и ехали домой, где их ждала горячая баня, хрустящий березовый веник, улыбки родных и близких, сующих им в руки чистое белье и кусок мыла. Тогда он знал, что завтра не надо вставать рано, идти по холодной росной траве, искать в утреннем тумане посапывающих на пригорке быков и тащить за рога к ярму. Это был радостный отголосок светлых воспоминаний, которые еще нередко вспархивали в сознании, как под ногами степные перепела, покидающие весенние гнездовья. Уезжая, он надеялся на будущую встречу, а надежда — одно из самых прекрасных человеческих свойств.