Пробуждение

Они помчались туда как рысаки. Выбежали на Татарскую поляну, а там уже, начиная от старой кузницы чуть ли не до мечети, часовые со штыками, привинченными к новеньким трехлинейкам, — юнкера безусые в фуражках с кокардами, в синих брюках бутылками, с желтыми полосками грязных лампас.

Брод находился прямо за кузницей, и ребята как раз подоспели к тому времени, когда начали переправляться конные. Много конных.

На берегу около перевернутых вверх дном паромных лодок стояли несколько татар. При приближении кряжистого, темнобородого всадника они стащили с бритых голов тюбетейки и поклонились ему.

— Сам атаман Дутов, — прошептал кто-то из них.

Тонконогий, поджарый конь рыжей масти первым ступил на звенящую под копытами гальку. На Дутове была голубоватого цвета косоворотка, подпоясанная узеньким наборным ремнем, на котором висел маленький револьвер в мягкой кобуре. Всем своим видом он смахивал на местного казака Полубоярова: широкое, как у монгола лицо, густо заросшее темной бородой, казачья, помятая, совсем не форменная фуражка на крупной, лобастой голове. Рядом с ним ехала молодая черноглазая женщина в юнкерских брючонках, повязанная серым платком, с торчащими, как рожки, кончиками.

— Здравствуйте, казачата! — крикнул Дутов и приложил к виску руку в перчатке с повисшей нагайкой.

Мальчишек собралось на переправе более десятка, и они дружно ответили ему так, как их приучили в школе.

Переправившись, конные перестроились на ходу — справа по два и двинулись к станице.

6

Дутов со свитой остановился в доме Вахмистрова, а все его войско — около трех тысяч человек, главным образом офицеров, юнкеров и кадетов, — заняло базарную площадь и прилегающий к ней конный плац.

Морил июньский зной. Пешие беляки жались в тень казенных амбаров. Конные сошли с седел и держали лошадей под уздцы. Опять пронзительно запела сигнальная труба, по улицам скакали верховые, колотя по закрытым ставням черенками нагаек — требовали, чтобы все жители от мала до велика шли на сходку.

Илюшка на минутку забежал домой, рассказал, как встречали у брода Дутова, ухватил кусок хлеба и вместе со всеми пошел на плац. В самом центре, маяча штыками, выстроились в две шеренги отборные офицерские роты, на флангах — взводные колонны конных сотен. В числе пеших в первой шеренге все узнали двух офицеров Карабельщиковых. Роты стояли лицом к станичному управлению. Вдруг шеренги дрогнули и раздвинулись. Рослые юнкера выкатили несколько станковых пулеметов и направили стволы их на собравшихся стариков и баб с ребятишками на руках. Небритые, с растрепавшимися чубами служилые казаки замерли.

— А ну, дальше от стола! — крикнул кто-то хриплым голосом.

Прямо в центре площади стоял маленький стол на точеных ножках. На нем что-то лежало, накрытое белой скатертью. После сердитого окрика около стола остались только самые старые бородатые станичные казаки с медалями на допотопных мундирах. Пешая рота, где стояли братья Карабельщиковы, опять внезапно расступилась, и в образовавшемся проходе взвилось знамя; чуть впереди без фуражки стоял атаман Дутов, увешанный крестами и медалями, с серебряной атаманской насекой в руках. Знамя нес лохматый казак с урядницкими лычками на погонах и с двумя крестами. Охраняли знамя два офицера с шашками наголо. Дальше весь проход занимали разномастные офицеры с блестевшими на солнце кокардами и погонами.

Два местных бородача, несмотря на свою дряхлость, проворно сдернули скатерку, и народ увидел большой белый калач и синюю, похожую на лампадку, солонку.

При появлении Дутова с регалиями наказного атамана люди притихли, и даже разомлевшие на жаре ребятишки перестали кричать. Слышен был лишь всхрап коней да звон стремян.

Один из бородачей взял в руки поднос и засеменил к Дутову. Весь облик белогвардейского атамана поразительно изменился. Это был совсем не тот человек, добродушно махавший ребятишкам плеткой во время переправы. Гневно насупив косматые брови, он отстранил бородача с подносом, шагнув к столу, резко стукнул насекой о землю. Слова его заглушили бабьи выкрики:

— Хлеб-соль не принял! Господи Иисусе! Святый боже!

Люди, наверное, по старой рабьей привычке, как по команде, упали на колени. Ребятишки тоже плюхнулись вслед за остальными, настороженно прислушиваясь к сердитым, отрывистым словам Дутова. Чем гневней становилась его речь, тем громче всхлипывали бабы, а за ними взвыли и дети. Илья не помнит, сколько времени это продолжалось. Дутов все же взял хлеб, перекрестил и передал стоявшему рядом офицеру. Пошептались о чем-то.

— Слава те, господи, вроде простил, родимец, — снова закудахтали бабы.

Дутов расправил бороду и опять бухнул насекой о землю, крикнул громко:

— Кто старое помянет, тому глаз вон!