Пробуждение

Пешие шеренги колыхнулись. Офицеры дружно вскинули винтовки и на плечи повесили. Седой вислоусый войсковой старшина Лукин приказал всем станичным казакам выйти из толпы и построиться. С унылым, покорным видом казаки медленно выходили из пестрых бабьих рядов. Набралось их больше сотни. Войсковой старшина без всякой команды гуртом погнал их к сборной. Брат Михаил и будущий зять Степан тоже были среди казаков.

— Теперече уж не отвяжутся, язвить их в душу, — сказала Настя, перекладывая ребенка с руки на руку.

Сызнова начались причитания, ругань. Бабы и ребятишки толкнулись было вслед за казаками, но юнкера оттеснили их без всяких церемоний и велели по домам расходиться.

Отец пришел только к вечеру. Снял новую фуражку и не на гвоздь повесил, как обычно, а на лавку швырнул. Значит, не в духе…

— Поужинать собрать, чо ли? — тихим, робким голосом спросила мать. Ее страх перед отцом и покорность всегда приводили Илюшку в уныние. Он забивался куда-нибудь в угол и с трепетом ожидал грозной отцовской вспышки.

— Погоди. Не до еды. Где Настя? — озабоченно спросил он.

— В горнице ребенка качает. А чо?

— Миньке подорожники надо собирать, вот чо!

— Господи! — Мать перекрестилась. Смахнула концом головного платка слезы. Лицо ее как-то сразу постарело. На нее было жалко смотреть.

— Ладно. Не причитай, и так тошно. Позови сноху. Надо все собрать. Подорожники испечь. Выступают рано, по холодку.

Наутро провожали целую сотню казаков. Кони пылили на шляху, а люди с ревом бежали по обочинам чуть не до второй крутенькой горки.

7

Ни одно лето не было таким унылым и тоскливым. В станице не слышно ни одной песни. Все с ужасом стали ждать казенных писем и гробов. Говорили, что фронтовые казаки не очень охотно лезли под красногвардейские пули. Зато к осени белые подчистую забрали весь молодняк. На плацу ежедневно происходили учения. Парни рубили лозу и кололи тряпичный шар. Ребятишки бегали смотреть на эту рубку, торчали у казенных амбаров часами.

Как-то вечером, прямо с учения, зашел крестник Илюшкиной матери, отцовский племянник Вася Ингин. При нем была всамделишная казачья шашка. Вася поставил ножны меж колен, а руки в пуховых перчатках на эфес положил. Мать поставила перед ним тарелку и прямо с горячей сковородки блин кинула.

— Слышь ты, казак, фуражку-то хоть сними. У нас вон иконы в переднем углу, — сказала тетка Аннушка. — Шашку тоже на стенку повесь. Не украдут небось твое добро…

Казак стащил с косматой головы фуражку, снял перчатки и, прежде чем отстегнуть портупею, на Илюху взглянул. Наверное, по себе знал, что тот потянется к его добру… Положил всю свою справу на лавку и сразу же превратился в славного веселого Васятку с коротеньким, неухоженным чубиком. Ел блин, а масло вытирал с губ рукавом старенького, потрепанного пиджачишки.

— Ешь, ешь… Спросить тебя хочу, — намасливая гусиным пером очередной блин, говорила тетушка Анна. — Неужто, Васятка, сможешь и ты живого человека срубить?

Васятка испуганно заморгал круглыми глазами и положил надкусанный блин обратно в тарелку.

— Я и то могу, — подал свой голос Илюха, пытаясь вытащить из ножен густо смазанный клинок.

— Тебя только и не хватало. Васятка, отними у него шашку и положи на место, — напустилась тетушка.

— Дайте гостю поесть! — вмешалась мать. — Ешь, Вася, больше ешь. В сотне-то блинков не получишь…

— Господи, куда только берут таких мокрогубых? — сказала тетушка, когда Вася ушел. — Какой он казак? Ему мать все еще сама уши моет… Разве он может человека срубить? Телок телком… Чует мое сердце, снесут ему головушку…

Молодых казаков обучили наспех и влили в первый Оренбургский казачий полк белой гвардии.

Как-то ушел отец с утра и не приходил почти до самого вечера.

Когда вернулся, в избу не сразу зашел. В окошко видели, как он то к амбару пойдет, то назад вернется, то посреди двора остановится, словно потерял что…

— Трезвый вроде, — проговорила мать.

— А может, с Минькой что? — встревожилась Варька. Уж лучше бы она этого не говорила! Лицо матери стало белее муки.

Наконец отец вошел, ни на кого не глядя, вяло и нехотя сел на скамью. Долго потом гремел рукомойником. Вытер полотенцем руки, подошел к столу и достал из кармана косушку водки.

— Вроде не праздник… — Мать едва сдерживала слезы.

— От Маши я, от Ингиных. Беда у них.

— Да что ты, Ванюша!

— Казаков наших молодых — первый Оренбургский — большевики под Шарлыком прижали и в Салмыш-реку сбросили. Плыли, кто уж как мог. Вояки! Ну и не выплыли многие… Среди них и Васятка Ингин… За какого-то Дутова…

Отец поспешно вылил в рот водку, сутулясь, наклонил голову, продолжал:

— Маша чуть руки на себя не наложила…

Мать качнуло к печке. Илья успел подхватить ее и помог сесть на лавку.

Она не плакала, а зябко дрожала всем телом. Отец встал и насильно заставил ее выпить глоток водки. Мать вроде отошла маленько и трястись перестала, а Илюшку держала возле себя.

— Еще новость есть: Миколая Алексеева с Алексеем арестовали и на станцию увезли.

— Да ведь их и дома-то не было! — сказала мать.

— На хуторе или у знакомого мужика. Доказал кто-то…

— Что же им теперь будет?