Пробуждение

— Синеглазая, лицом белая, посмеялась над тобой и с другим под венец… Правда ведь, голубок мой, правда? — Цыганка исступленно сверкнула большими, в глубоких впадинах глазами, полными тоски и отчаяния.

Илюшке стало не по себе.

— И еще была у тебя любовь. Не заметил ты ее, не изведал, колобком прокатился, не зацепил сладкого маслица… А колобки-то, как в сказочке сказывается, всегда лисы хитрющие лопают…

«Аннушка», — подумал Илюшка. По душе пришлись слова этой молодой бескорыстной ворожеи.

— Что, милый, так глядишь, припомнить хочешь?

— Спросить хочу.

— Спрашивай, спрашивай!

— Кто же та, что впереди ожидает? — Илья попробовал улыбнуться.

— Сказать? А если опять недобрыми будут мои слова?

— Ты ведь уверяешь, что правда…

— Правда.

— Говори.

— Через годик это случится, вижу я ее, как она перед тобой бисером рассыплется, сердце вынет, на ладошке подкинет, а потом отвернется и на твоих же глазах перед другим растопчет.

— Откуда ты знаешь?

— А я все про тебя знаю… Хочешь скажу, как тебя зовут? Хочешь? — Цыганка прищурила один глаз. — Хочешь?

— Да.

— Илюшкой тебя зовут. Родился ты в Петровской станице, молочко пивал из рук цыганки Мотьки. Не узнал ее? Позабыл, как девка по тебе сохла?..

Вольным движением руки, унизанной перстнями, она поправила вылезшие из-под тяжелой клетчатой шали темные волосы, смахнула набежавшие слезы и засмеялась. Вскинув головенку, засмеялся и малыш.

…Вскоре после голодного года в Петровской зимовал целый табор. Илюшке шел тогда шестнадцатый год. Большеглазая, бедовая Мотька с крупными бусами, обвитыми вокруг тонкой смуглой шеи, подобрав сборенную юбку, выскакивала на середину малаховской горницы босиком. Под гитару шлепала голой подошвой по крашеному полу, выпростав из-под зеленой шали прокопченные костром руки, легко взлетала, как большая разноцветная птица. Плясала она азартно, неутомимо и почему-то всякий раз пыталась вытащить на середину круга смущенного Илюшку. Он вырывался из ее цепких рук и прятался за чужие спины. Иногда она подстерегала его в темном коридоре, больно ущипнув, шептала на ухо непонятные цыганские слова. Илюшка шарахался от назойливой цыганки, старался не попадаться ей на глаза. А когда заболел воспалением легких, она приходила к ним домой и часами тихо сидела возле постели, смущая своими черными, колдовскими глазами. Сестры подружились с цыганкой, приставали, чтобы ворожила им на картах.

— Не узнал я тебя, Мотя. Как ты живешь? — Илюшка обрадовался встрече. Это была еще одна весточка из юности в чужом, незнакомом городе.

— Живу, как все грешницы… Мужем бог наградил и мальчонкой. Ах, Илюшка, Илюшка! Я тебя сразу признала. А ты меня не узнал. Постарела. Тимку кудрявого помнишь, чтоб на нем черти верхом ездили!.. Моим мужем стал.

Илюшка помнил рослого, красивого, с серьгой цыгана в длинной из синего сукна поддевке. Он якшался с прасолами, барышниками, гулял с ними на базарах и ближайших хуторах.

— И как он, твой Тимофей? — спросил Илья.

— Ладно уж… говорить не хочется… — Она вздохнула. Худое, желтоватое лицо ее расслабилось, темные реснички задрожали. — Сама виноватая…

— В чем же ты провинилась?

— А ничем… Кудлатые наши, таборные, кнутами замуж погнали… Цыганская доля, Илюшка, бывает еще похуже вашей казацкой. Как начнут трясти бородищами…

— Везде трясут, Мотя… — Илюшка потрепал мальчишку за вылезшую из-под капора кудельку. Тот протянул ему маленькие ручонки в зеленых, как трава, варежках.

— Не копошись, Васятка! А ты, Илюшка, вижу я, в начальниках ходишь? А меня точит прокопченная жизнь, трет бока, как тощую лошадь постромками… Ой, неладно я говорю. Уйдем-ка отсюда, а то гужбаны надсмехаются, и мальчонку покормить надо. Тут близко чайная, пойдем, если не брезгуешь. Мальчонка зябнет, и самой знобко…

— Как он у тебя не простужается? — удивился Илюшка. — Капор-то у него на рыбьем меху… Пойдем, пойдем!

— Вина выпьешь? — когда они уселись за стол, спросила Мотька. Илюшка отказался, с тоской поглядывал, как она пила рюмку за рюмкой. Цыганенок резвился в тепле, хватал со стола что попало. Мотька шлепала его по ручонкам, он похныкал и задремал.

— Часто пьешь? — спросил Илюшка.

— Все нэпмачи пьют, как зачумелые, а мне сам бог велел… Такую уж он выдал мне грешную грамотку…

Они замолчали. Илья все чаще поглядывал на карманные часы.

— Торопишься? — прихлебывая яркими губами крепкий чай, спросила Мотя. Она раскраснелась, угольками вспыхивали ее темные глаза.

— Хотел побывать в одном месте…

— Тогда ступай, ступай… а мы еще посидим в тепле.

Илюшка вынул из бумажника червонец и положил на стол.

— Не надо. Самому пригодятся. Не богач какой…

— И не беден. Возьми мальчику на гостинцы.

— А мы не нищие! Иди, иди! Не стой тут! Ради Христа, Илюшка, прошу! Ступай же! — выкрикнула она и склонилась над уснувшим ребенком.

Илья выскочил на воздух, как после бани. От непривычного трактирного запаха кружилась голова. В редакцию ехать было поздно. А если бы поехал, то получил первый в жизни гонорар. Он и не подозревал, что за его селькоровские заметки платят деньги. Он считал эту работу своим общественным комсомольским долгом.

6