Пробуждение

— Нет… Это было детское, со школы… — Илья совсем потерялся, не знал, как отвечать. А может, все это было ненастоящее?..

— Стоишь, морщишься, отвечаешь, как огурец горький жуешь! — продолжал Бабич преувеличенно громким голосом. — Лишний вопрос… Знаешь, что вот здесь написано про тебя? — Ефим Павлович вытащил из нагрудного кармана несколько листов мелко исписанной почтовой бумаги.

— Написано? Что написано? — встрепенулся Илья.

— Читать это не надо… скверно, зловонно… — Бабич старательно разорвал листки и, подойдя к горнушке, швырнул в золу. — Тут не просто кляуза, а набор всякого вздора, с житейскими подробностями и с политической подкладкой… Последнее, брат, дело хвататься за оружие. Наши враги вокруг этого обедню служат, предают нас анафеме. А вот с пуховыми платками, изъятием у торговца поступили правильно. Нарушать постановление губисполкома никто не должен. Если говорить начистоту, так организация пуховязальных артелей, вся торговля чудесными оренбургскими платками, по существу, находилась в руках частников и спекулянтов. А ведь платки — это драгоценность, золотая валюта! А золото — это импортные станки, тракторы. Наши пуховые артели пока еще не так богаты, а спекулянты всеми силами стараются подорвать и без того их слабую мощь. Ты справедливо пишешь, что у нас в кооперации еще сидят торговцы, лавочники, чуждые Советской власти люди. В потребсоюзе заправляют бывшие дутовцы, заготовка пуха отдана на откуп дельцам и пронырам. Черт знает что! Немедленно надо очищать! Немедленно! Предстоит очень серьезная работа по подготовке кадров советских и кооперативных работников. Мы должны учиться! Пошлем тебя сначала на лечение и отдых, а потом на кооперативные курсы.

— Спасибо… Мне уже прислали направление… Я думал… — Илья почувствовал, как у него перехватило дыхание. Он зашел в горницу, вернулся и подал Бабичу хорошо вычищенный и смазанный наган.

— Чего торопишься? — Ефим Павлович заметил, как дрожали у Ильи руки.

— Лучше уж сразу, чтобы не тянуть…

— Ну что ж, сразу так сразу… — Ефим Павлович снял с плеча кобуру с браунингом и протянул Илье. — Бери, а то ночь ведь спать не будешь…

— Мне? — Илья не верил своим глазам.

— Бери, пока даю… И не затем, чтобы ты размахивал им… На крайний случай… Запомни, что с тебя полетели первые клочья. Сейчас в нашего брата и из-за угла стреляют, и в прорубях топят, и нас же враги обвиняют в терроре. А вопрос стоит, как сказал Ленин: кто кого! Сейчас идет жесточайшая схватка, и фронт классовой борьбы проходит через все континенты, через народы, через семьи. Вот так-то, будущий кооператор. Покличь хозяйку. Чего она в сенях мерзнет?

— Там у нее самовар.

— Знаю, что не паровоз. Зови.

— Видите, каким он именинником выглядит? — кивая на Илюшку, говорил за чаем Бабич. — Жалеете, что уезжает?

— Завидую, Ефим Павлович! — воскликнула Аннушка. — Я бы сама уехала на край света, только бы учиться…

— Погодите немножко… Пошлем и вас. А ты, Илья, честно скажи, с охотой едешь? А то возьмем и пошлем вместо тебя Анну Гавриловну.

— Если честно… — Илья поправил повязку на голове. — Если уж начистоту, то… хотелось бы в армию.

— Очень много желающих, — сказал Бабич. — У меня в волкоме больше сотни заявлений, а у военкома в десять раз больше. Все желают скакать на Дальний Восток, беляков добивать. Неудержимое стремление! В то время, как у нас не хватает хороших кооператоров, которые бы хоть мало-мальски знали экономику. Ведь Полубояровых надо кем-то заменять!

— Хорошо, Илюшка, ей-богу, хорошо! — крепко нажимая на букву «о», сказала Аннушка.

— А я разве спорю? — улыбнулся Илья.

5

Утром Илья забежал попрощаться с Настей и племянниками. Настя поцеловала деверя и накинула ему на шею новый пуховый шарф.

— Мой подарок. — Она размашисто перекрестила Илью. — На могилку к матери сходил?

— Схожу… — Невыразимая горечь полоснула его по сердцу. Уезжая, он забыл о том, что у него здесь остается самое дорогое: могилы матери, дедушки, брата Павла, сестренок. Здесь же было похоронено и его детство, и нелегкая, прекрасная в своей неповторимости юность.

Укутанная, словно в дальнюю дорогу, в большой, недавно связанный пуховый платок, Аннушка вынесла чемодан, положила его в сани рядом с баяном. Запахнув полы желтой дубленки, попросила Михаила подвинуться.

— А ты чо? — спросил он ее.

— Провожу до первой крутенькой горки…

— А я уж думал, и ты с ним в город собралась…

— И соберусь. Не семеро по лавкам сидят…

— А за чем дело стало?

— Трогай, Миша. Ты-то хоть не царапал бы мою душеньку…

— Ну, я-то по-доброму… — Михаил разобрал вожжи и уселся поудобней.

— Спасибо, — прошептала Аннушка.

— Благодарить будешь, когда дровишек приду наколоть, плетешок поправлю и ишо на чо-нибудь сгожусь в твоем женском хозяйстве. А ну, полосатая! Айда, милая! — Почувствовав вожжи, Пегашка вытянул черногривую шею и мерным, спокойным шагом вывез поскрипывающие сани на улицу.

Был субботний день. На задворках почти всюду дымились трубы приземистых бань, овеивая кизячным запахом заснеженные крыши домов и окладки сена на поветях.