Пробуждение

Петринский хотел объяснить, где был и что делал, но язык не поворачивался, и он так и не смог произнести ничего членораздельного. Зато его дочь болтала без умолку, с удовольствием демонстрируя жениху добрый характер отца. Юноша восторженно слушал. Зубы его действительно белели, как слоновая кость, точно как предсказывала, гадая на кофейной гуще, старая дева Малина.

— Поговори с ним, папа, он знает болгарский. Уже третий год в Болгарии. Поговори с ним… Скажи ему что-нибудь веселое!

Петринский долго думал, что бы такое веселое сказать. Наконец выдавил из себя:

— Вы ужинали?

— Да, папа. А ты?

— И я, дочка.

Ему был противен собственный голос, он слышал его будто со стороны, с театральной сцены. Но надо было как-то внушить этому «черному» уважение к себе.

«Он смотрел на меня с уважением, как на «патер фамилиас», — писал позднее писатель в своем дневнике. — Я был очень серьезен. Заставил их поселиться на время в комнате бабушки, которая на лето уезжала в провинцию. Они согласились с моим предложением. И сразу ушли к себе, потому что очень устали с дороги. Я остался в гостиной один. Долго думал, что же теперь делать. Потом, вспомнив о Евдокии, решил уйти из дома, никому ничего не сообщая. У меня не было другого выхода».

И действительно, этой же ночью Петринский куда-то уехал на своем легендарном «Трабанте», не сказав никому ни слова, оставив за собой только дым выхлопных газов.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

17

Железнодорожник уже приближался к пенсии, но чувствовал себя еще молодым и полным энергии. Когда в отделе кадров ему сообщили, что надо бы готовить документы, он немного сконфузился, не поверив, что становится лишним человеком и должен распрощаться со своим тепловозом. Подумал даже, что кадровичка шутит, говоря о его больших заслугах в железнодорожном транспорте, перечисляя награды и ордена, не забыв и о почетном звании, присвоенном по случаю пятидесятилетия. Он хотел было ей возразить, но, глянув в висевшее зеркальце, увидел свои обвисшие, словно две кудели, уже пожелтевшие, с проседью усы, решил не бунтовать против статистики и природы. Попытался обратить все в шутку, сказав, что, выйдя на пенсию, откроет детский сад для своих внуков. Потому купил «Столичную», принес сало, привезенное еще из Сырнево, собрал возле своего тепловоза товарищей по депо: машинистов, ремонтников и отметил выход на пенсию. Все время смеялся, вытирая усы, напоминая товарищам, что скоро и они последуют за ним, потому как «жизнь — это колесо». Потом все снова разошлись по рабочим местам, а он остался один, поднялся в кабину тепловоза, по-мужски выплакался, озираясь, как бы кто-нибудь не увидел. Затем вышел из депо и пошел на берег Дуная — прогуляться и полюбоваться на баржи, как делали все пенсионеры, но из прогулки ничего не вышло. Сердце сдавило уже в самом начале, он бросил недокуренную сигарету и быстрым шагом направился домой. Только вошел и уже собрался было, словно в отместку кому-то, снять железнодорожную форму, как услышал из кухни голос:

— Где ты пропадаешь, Митьо?

Он открыл дверь и увидел жену, стоящую с деревянной ложкой у плиты.

— Я-то нигде не пропадаю, а вот ты что делаешь?

— Несчастье случилось, Митьо.

— Какое несчастье?

Она положила ложку и указала ему на телеграмму, оставленную на столе на видном месте. Димитр Чукурлиев взял телеграмму, надел очки и прочитал вслух, словно чтобы получше понять то, что в ней было написано: «Приезжайте немедленно тетя Мария умерла». Неизвестно почему заглянул на обратную сторону, но, увидев, что там ничего больше не написано, еще раз прочел про себя неприятное известие. Положил телеграмму на прежнее место и снова про себя повторил: «…Тетя Мария умерла».