Пробуждение

Такие гневные мысли теснились в голове железнодорожника по дороге к больному отцу. Еленка осталась с женщинами за столом — она, бедняжка, любила поесть, — ну и пусть себе ест на здоровье!.. А вот он никогда не отличался особым аппетитом, с детских лет ему достаточно было куска хлеба и сухой козьей брынзы, которые брал с собой. И когда стал машинистом, тоже все на ходу: то перехватит хлеба с солью и луковицей, то кусочек сала, посыпанного красным перцем, и со стручком острого перчика — для «сугреву». И не надо ему было ни банкетов, ни пиршеств. Вот и сейчас — съел несколько ложечек кутьи, чтобы помянуть тетю Марию, выпил глоток красного домашнего вина. Сразу определить не удалось, чье это вино — отца или Близнецов, но, увидев, как Близнецы улыбаются ему с другого конца стола, кивая на кувшин, понял, что, наверное, принесли они. И слава богу, что не опорожнили отцовскую бочку, можно будет захватить немного с собой. Надо признать, Близнецы не скупердяи, просто они крепко, по-старому держатся за землю и дома (будто собираются взять их с собой в могилу!), а вообще-то живут широко, не отказывая себе ни в еде, ни в выпивке. Но их дружбу с собачником Влаевым он не одобрял. В этом они, хотя и были двоюродными братьями, близкими по роду и крови, расходились и думали каждый по-своему. Железнодорожник был кровным врагом Влаева, а Близнецы поддавались на его удочку, верили ему чуть ли не больше, чем партсекретарю, который тоже терпеть не мог Влаева.

Поднимаясь по деревянной лестнице на второй этаж (Димитр думал, что отец лежит себе там на спокойствии), он вдруг услыхал со стороны кухни, находившейся в полуподвале, гробовой голос:

— Митьо! Это ты, Митьо?

— Я, отец. Где ты?

— Здесь, Митьо, в кухне. Да иди же сюда!

Димитр быстро спустился обратно по ступенькам, застегивая на ходу куртку: отец любил подтянутых людей — застегнутых на все пуговицы и с белым подворотничком, как у солдат. У Чукурлиевых все должно было быть образцовым.

Старик лежал под тонким шерстяным одеялом. Увидев сына, попытался встать.

— Лежи, отец, лежи. Не вставай.

— Надоело… Ну, как все прошло? Похоронили?

— Похоронили, отец, на хорошем месте похоронили. Всё было, как надо. И речи, и венки от борцов-антифашистов… Всё.

— Эх, жалко, я не мог прийти… Да и как пойдешь, когда голова кружится… А как встану, все начинает ходить ходуном, падаю… Плохо дело.

— Ничего, отец, ничего! И без тебя похоронили тетю Марию. Знаешь, она ведь была не из придирчивых.

Железнодорожник огляделся. Кухонька закопченная, подзапущенная. Над телевизором среди семейных фотографий уже висит тетин некролог. В изголовье больного стоит бутылка с водой и пузырьки с таблетками. Железнодорожник осматривал обстановку, в которой жил отец, и его начинали терзать угрызения совести. Он прицокивал языком и бубнил что-то себе под нос, но старик был глуховат и не понимал, почему это он прицокивает и бормочет. Услыхал только вопрос сына:

— Эти исподники, отец, когда в последний раз стирались?

Он имел в виду кальсоны Стефана Чукурлиева, доходившие ему до лодыжек, завязанные внизу веревочками, похожими на мышиные хвосты.

— Какие исподники? — переспросил отец, протягивая руку за бутылкой с водой. — О каких исподниках ты говоришь?

— О твоих, отец… Когда, спрашиваю, ты в последний раз их стирал?

— Откуда же мне помнить… Ежели Марийка меня обстирает, хожу чистый… Ежели нет — больше некому за мной присмотреть…

— Нехорошо так, отец! Надо соблюдать гигиену.

— Нехорошо… А что поделаешь? С этой больницей, которую начали строить, совсем обо мне забыли… Исподники я могу и сам выстирать… Исподники я никому стирать не дам… Неудобно… Сам стираю… А вот все остальное, ну там рубашки, — это уже выстирать некому…

Железнодорожник помог отцу снова лечь. Все так же прицокивая, он укрыл его одеялом и покачал головой:

— Так дальше не пойдет… Я уже вышел на пенсию… Ты понял?

— Правда? Когда успел? Ведь ты еще молодой.

— Нас, железнодорожников, отправляют на пенсию раньше… К тому же я тоже активный борец против фашизма…

— Ну и что ты теперь делать будешь?

— Как это что?

— Не будешь ли где работать? Ты еще молод. Можешь заработать еще одну пенсию… А сложа руки сидеть не годится.

— Все это верно, отец, но закон не разрешает.

— А прохлаждаться разрешает… Так, что ли?

— Да это кто как устроится.

Помолчали. Со двора доносился гомон домашней птицы. Старик вдруг прислушался.

— Проголодались. Люди наелись, а им с утра не дали ни зернышка…

— Давай я их покормлю, отец, — предложил сын. — Где у тебя зерно? Под лавкой?

— Как же ты их накормишь, пенсионер, — усмехнулся старик, — ведь закон тебе не разрешает?

— Тебе, отец, скоро сто лет стукнет, а все поддевки да подначки. Лучше скажи, где кадушка с сорняками. Чистого зерна я им не дам. Пусть сами покопаются на стерне! Избаловал ты их.