Пробуждение

– Сматываем удочки, – говорю я Дэвиду.

Оставаться дольше не имеет смысла. Если они поймают хоть одну рыбину, останутся на всю ночь в своем навороченном катере, а если ничего не поймают за пятнадцать минут, то станут беситься и орать на все озеро, распугивая рыбу. Они из тех, кто ловит больше, чем может съесть, и готовы пустить в ход динамит, если знают, что это сойдет им с рук.

Когда-то такие люди нам казались безобидными и забавными, криворукими и обаятельными, как президент Эйзенхауэр. Один раз мы встретили двоих американцев по пути к липовому озеру: они плыли в металлическом катере, подняв над водой мотор, собираясь включить его, когда достигнут внутреннего озера. Впервые услышав, как они продираются через подлесок, мы подумали, что это медведи. Потом к нашему костру подошел один американец со спиннингом и подпалил свои новые бутсы; когда он попробовал закинуть удочку, то запулил грузило (настоящего пескаря, запечатанного в полиэтилен) в кусты на другой стороне бухты. Мы смеялись над ним за глаза и спросили, не ловит ли он белок, но он не обиделся и показал нам автоматическую зажигалку для костра и походную кухню со съемными ручками и раскладным стулом. Им нравилось все раскладное.

На обратном пути мы движемся вдоль самого берега, сторонясь проточного озера на случай, если американцам вздумается проскочить вплотную к нам – они так делают забавы ради – и потопить нашу лодку. Но, не успев одолеть половину пути, мы слышим, как они, гудя мотором, удаляются в неведомые дали, словно марсиане в недавнем фильме, и я успокаиваюсь.

Когда мы вернемся, я подвешу рыбу и смою с рук чешую и соленый пот с подмышек. После этого зажгу лампу и огонь и сварю какао. Впервые я чувствую себя здесь в своей тарелке и знаю: это оттого, что завтра мы уезжаем. Отец получит остров в свое распоряжение; безумие не выставляют напоказ, я уважаю его выбор – как бы он здесь ни жил, это лучше, чем приют. Перед тем как уйти, я сожгу его рисунки – они дают о нем превратное представление.

Солнце село, мы скользим по воде в сгущающихся сумерках. Вдалеке кричат гагары; мимо порхают летучие мыши, опускаясь к воде, совершенно недвижной; береговой пейзаж – бело-серые валуны и мертвые деревья – отражается в темном зеркале. Вокруг нас все кажется иллюзией: бесконечное пространство или его отсутствие вместе с нами и размытым берегом, которого мы, кажется, можем коснуться, ведь вода словно исчезла. Под нами плывет отражение лодки, весла двоятся в озере. Мы словно движемся по воздуху, ничто не держит нас снизу; мы висим в пустоте и дрейфуем домой.

Глава восьмая

Рано утром меня будит Джо; у него, что ни говори, умные руки, они так тщательно меня ощупывают, словно слепой читает шрифт Брайля, со знанием дела, они лепят меня, как вазу, изучают; его руки повторяют знакомые движения, они уже знают, как действовать, и мое тело откликается в ответ, предвосхищая его, такое отлаженное, чуткое, как пишущая машинка. Лучше всего с незнакомками. Эти слова приходят мне на ум, когда-то их говорили в шутку, но теперь они угнетают меня – кто-то сказал в припаркованной машине после школьных танцев: «С бумажным пакетом на голове они все одинаковые». В то время я не поняла, что имелось в виду, но потом думала об этом. Это почти как герб: два человека занимаются любовью с бумажными пакетами на головах, даже без прорезей для глаз. Хорошо бы это было или плохо?

Закончив, мы отдыхаем, потом я встаю, одеваюсь и иду готовить рыбу. Она всю ночь висела на ветке дерева, подвешенная за жабры на проволоку, чтобы ее не достали падальщики: еноты, выдры, норки, скунсы. Я выжимаю рыбье дерьмо – как птичье, только темнее – струйкой из ануса. Снимаю рыбу с проволоки и иду с ней к озеру, чистить и потрошить.

Я сажусь на колени на плоский валун на берегу, рядом со мной нож и тарелка для рыбного филе. Я никогда не потрошила рыбу; кто-то другой делал это, брат или отец. Я отрезаю голову и хвост, вспарываю живот, и раскрываю рыбье нутро. В желудке полупереваренная пиявка и остатки рака. Я разрезаю рыбу вдоль хребта, а затем поперек: четыре куска, сизо-белых, просвечивающих. Внутренности надо закопать в огороде, для удобрения.

Когда я мою филе, к мосткам подруливает Дэвид с зубной щеткой.

– Ух ты! – восхищается он. – Это моя рыба? – он с интересом рассматривает кишки в тарелке. – Ну-ка, – говорит он. – Это «случайная сцена».

Дэвид зовет Джо с камерой, и они вдвоем сосредоточенно снимают рыбью требуху, лопнувший мочевой пузырь и артерии с жилами, перекладывая их между дублями для большей выразительности. Дэвиду не приходит на ум, чтобы кто-то снял его «Кодаком», как он держит свою рыбу за хвост, ухмыляясь, или сделать из нее чучело и повесить на стену; но все равно ему хочется обессмертить ее на свой лад. Фотоальбом, я там тоже где-то есть, последовательные воплощения меня, сохраненные и разглаженные, как цветы, вложенные в словарь; у мамы был такой альбом, кожаный, вроде полевого дневника. Я ненавидела стоять, не шевелясь, в ожидании щелчка.