Продается дом

– Не все от нас зависит, Фим…

– Верно говоришь. Верно… Слушай, дружище мой. Но ты хорошо подумал-то? Я про дом всё. Сильно я обеспокоен. На фига продавать-то его? Пусть стоит. Я пригляжу. Ты же знаешь. Буду смотреть в оба. И днем, и ночью. Чтобы там приезжие чего не натворили, зимой протапливать буду. Оставь дом-то. Вон особняк какой – два этажа, стайки. А земли сколько? Внук родится – где ему, в городе в вашем хрен пойми на каком этаже расти? Надо ж его к земле поближе, чтобы здоровым рос, чтобы сил набирался, воздухом свежим дышал.

– Нет, Фим. Я ж говорил: не могу так. А на что ж я в городе-то жилье буду покупать?

– Не. Я так считаю, что тебе сын может и помочь. А ты ему в наследство двухэтажный дом да пятнадцать соток земли оставишь. Вот это история правильная. Я понимаю.

Арсений только качает головой.

III

Утренняя роса приятно холодит босые ноги, перед глазами в частых разрывах листвы мелькают мягкие солнечные пятна, точно они с Витькой идут по гигантскому пятнистому пледу, только что выстиранному и расстеленному сушиться.

Вот исчезает позади околица деревни, слившись с рядами берез на опушке; в стороне в зарослях пустырника мелькает глубокая балка с почти пересохшим ручейком на дне; и вот, наконец, из шерстистой зелени низины змеисто выскальзывает тонкая тропка, лизнув пригорок, разваливает пополам литое разнотравье в пойме поблескивающей реки.

Шелестящим шепотом в тишине утра – полусонный ветер. Сдувает пыль с разморенных лопухов, дышит в лицо неутоленной свежестью, треплет волосы на макушке и, застенчиво раздвигая плетенье ивняка, теряется в густой уреме.

Они бочком семенят по крутому спуску, переглядываясь и смеясь, пригнувшись, ныряют под низкий полог ветвей и, пробравшись среди набрякших под землей корней и шипастого татарника, оказывается на песчаном пляжике всего в несколько шагов длиной.

Здесь на прибрежном мелководье торчат две рогульки-подставки, а там, где отмель обрывается бездонным бочагом, режет воду леса поставленной прошлым вечером жерлицы.

…Солнце, до сих пор скрывавшееся за березняком на той стороне, распушив лучи, наконец, выбирается из–за лохматых верхушек и стелет златотканую дорожку поперек реки. Витька, щурясь, следит за поплавком, который влечет течением прямо через россыпь мигающих бликов.

Утро выдалось молчаливое, и кажется Арсению, что на всем белом свете остались только они с сыном, и что если сейчас собраться и побежать обратно по виляющей тропке, то в конце не будет никакой деревни – только бескрайний лес и река, что никуда не впадает, а по кольцевой опоясывает землю или, быть может, где–то там, за горизонтом, выплескиваясь из берегов, сливается с голубизной летнего небосвода…

Арсений открывает глаза. Голова кружится. «Плохи твои дела, Арсений Иваныч» – про себя вздыхает он. С усилием приподнимается на локтях, устраивается на сырой подушке чуть выше.

То ли сон, то ли воспоминание – яркое, сочное и правдоподобное. В нем Арсений даже ощущал прикосновения жестких стеблей к ступням, чувствовал тепло солнца на лице. И Витька в нем был еще совсем маленький – лет семи. Тогда еще он хвостиком ходил за отцом, заглядывал ему в глаза, а иногда, внезапно прижимался всем своим худеньким тельцем и нежно гладил Арсения по волосам. Куда всё уходит? Любовь, привязанность, нежность? Наворотит жизнь, измарает, изорвет все в клочья…

Каждый раз, просыпаясь, Арсений жалеет о том, что не может в этом сне остаться.

«Хотя, может быть и могу, – усмехается он. – Кто его знает, что там у нас, после жизни. Может – один бесконечный сон. Хорошо бы – вот такой… Наверное, как ты живешь – такие и сны тебе снятся. А, может, там вовсе и нет ничего. Пустота. Скоро узнаем».

Из дома, ставшего уже к тому времени родным, Арсений уехал на долгие десять лет. Мать к тому времени обзавелась небольшой «двушкой» на окраине заводского района, Сеньке выделила отдельную комнату. Была всегда приветлива, заботлива, помогла устроиться в новой школе. Видимо, чувствовала вину за годы своей свободы, годы отсутствия необходимости заботиться о сыне. Теперь вроде как наверстывала упущенное. Тогда Арсений не смотрел на это так цинично. Горькое осознание приходит не в детстве, позднее. Он был просто рад, что все вроде бы сложилось удачно. Завел новых друзей, в школе быстро освоился, окончил десять классов с двумя четверками и пошел в педагогический на математику. Так видимо передались ему бабушкина страсть к цифрам и дедушкина – к школе.

В институте Сеню постигла безответная любовь к сокурснице Юлечке. Это ноющее, волнующее, ранящее чувство он протащил через несколько студенческих лет. Страдал из-за этого, и тогда ему казалось, что жизнь его нелепа, бесцельна и скучна. И только спустя много лет он понял, что именно в годы учебы в институте и несколько лет после был он наиболее счастлив и свободен, и именно тогда он более всего наслаждался жизнью, каждым ее прожитым днем.