Продам май (сборник)

– Говорить будешь?

– Что говорить-то, – Михеич разводит руками, – я почем знаю, почему у вас огонь не горит… еще скажите, что я порчу какую на Пламя напустил, и по ночам на метелке летаю, метель поднимаю… Не-е, на метелке, это Наташка моя…

Михеич еще пробует шутить, видно, что ему не до смеха. Кто-то из детей хнычет, Наташка успокаивает малыша, ре-ва-ко-ро-ва-дай-мо-ло-ка, я смотрю на них, спрашиваю себя, на хрена мы все это затеяли…

– Ох, Михеич, ты гляди, не скажешь, так и клещами придется из тебя слова вытягивать, – бормочет Антоха, видно, что не шутит, да какие тут могут быть шутки, холод-то подступает.

Поворачиваюсь к окну, чтобы ветер не задувал в спину, хорош уже почки из меня выгрызать… смотрю на темную улицу, зима разлеглась на крышах белой тушей, холод пробрался в дома, гуляет по комнатам, рисует на окнах изморозь.

Поеживаюсь. Вспоминаю. Не всегда же такое было, не всегда, было же, когда идешь вечером по городку, и во всех домах светятся окна, пылают очаги, люди собираются у огня, ужинают, может, раз в жизни на электрисство какое разорятся, видео включат… Да что видео, не столько на видео смотришь, сколько на пламя очага… Сидят семьями, галдят, смеются, шутят… Вот у отца моего в доме так было, у него-то никогда пламя не га…

Черт…

– Пустите Михеича.

– Чего? – Антоха смотрит на меня, все смотрят на меня, парни, девки, связанные Михеич и его Наташка…

– Не виноватый тут Михеич. Точно вам говорю, не виноватый.

– А кто виноватый, ты, что ли?

– Да не я… мы… все…

Холодный ветер пробирается под одежду, похотливо шарит ручонками по спине.

– Я вот что надумал…

2537 г. Не люди

– Думаешь, приручатся они?

Помахивает хвостом – недоверчиво, настороженно.

– Отчего же не приручатся… твари смышленые…

– А этих куда… старых тварей?

Прядает острыми ушами.

– А откуда пришли, туда пусть и катятся… в лес. Как приручили их, так и отручим. И что мы им дали, то забрать у них…

– Тоже верно, на хрена им это теперь…

2537 г. Люди

– Чушь полная.

Смотрят на меня – холодно, равнодушно, вижу, не верят. Я так и знал, рассказывал им, что надумал, знал – что не поверят, вот только Михеич посматривает на меня, кивает, верит, да что Михеич…

– Этих тут до утра оставьте, – кивает Антоха на Михеича с женой, на пищащих детей, – пусть посидят, подумают, может, что и скажут… Айдате, парни, пошукаем в очаге у Михеича, может, чего и найдем, секрет какой.

Я уже знаю – ничего они не найдут, я уже знаю – они мне не верят. Да мне не до них, и ни до кого, ни до чего, мне бы себя, любимого, спасти, не замерзнуть…

Ветер забился под одежду, грызет спину, легкие, пшел, пшел, с-сука, недолго тебе осталось…

Дома еле вспоминаю, как пользоваться телефоном, давненько не включал, да и что его тут включать, с кем разговаривать? Долго выискиваю ее номер, быть не может, чтобы не было, а что не может, все может, вот так, в сердцах, со злости, может и стер…

Длинные гудки…

Ну только не ответь… только не ответь, завтра тут ни тебя, ни меня не будет…

– Алло.

– Настюш, это я…

– Я тебе на тридцать три раза сказала, не звони мне больше.

– Настюш, нам встретиться надо… это очень важно…

– Ну тебя к черту, я тебе ни копейки не дам, слышишь?

– Слышу. Я не за копейками.

– Тогда какого…

– Увидишь. Узнаешь, – что-то прорывает в душе, говорю – быстро, часто, сам не понимаю, что говорю, – болен я, болен, понимаешь, на тебя вся надежда, помираю вообще, у меня кроме тебя вообще никого нет… Сегодня приедешь?

– Ну… не знаю…

Страшная догадка оживает в душе.

– Ты… не одна?