Продавец прошлого

— Это случилось давно, не так ли? В эпоху борьбы. — Он показывает на Анжелу. — Думаю, что девушки тогда даже не было на свете. Революция была в опасности. Банда молокососов, горстка безответственных мелкобуржуазных субъектов попыталась силой взять власть. Нам приходилось проявлять твердость. «Мы не будем терять времени на вынесение приговора», — сказал Старик в своей речи Нации, мы и не теряли. Сделали то, что необходимо было сделать. Когда апельсин подгнивает, мы выкидываем его из корзины и отправляем в мусорный бак. Если мы его не выкинем, загниют все остальные. Выбрасывается один апельсин, выбрасывается два или три — и I остальные спасены. Вот этим мы и занимались. Наша работа заключалась в том, чтобы отделять хорошие апельсины от гнилых. Этот тип, Гувейя, вообразил, что раз он родился в Лиссабоне, ему удастся улизнуть. Позвонил португальскому консулу: «Господин консул, я португалец, я скрываюсь там-то, спасите меня, пожалуйста, а еще мою жену, она негритянка, но ждет от меня ребенка». Ах! Ах! И знаете, что сделал господин португальский консул? Он отправился за обоими, а затем передал их прямо мне в руки. Ах! Ах! Я всячески поблагодарил консула, сказал ему, мол, вы, товарищ, подлинный революционер, стиснул его в объятиях, хотя и с отвращением, конечно, не думайте, я предпочел бы плюнуть ему в лицо, но обнял его, да, попрощался и отправился допрашивать девушку. Она продержалась пару дней. А на третий родила, прямо там, девочку, вот такусенькую, такого размера, а кровищи-то, кровищи, как подумаю об этом, сразу кровь перед глазами. Мабеку, мулат с юга, он давно уже помер, нелепая смерть — два хладнокровных ножевых удара в одном лиссабонском баре, так и не выяснили, кто это был, — Мабеку перерезал пуповину перочинным ножом, а потом зажег сигарету и начал пытать ребенка, прижигая ему спину и грудь. Крови, опа-на! Крови-то до черта, девица, эта самая Марта, оба глаза с луну, во сне меня преследует, да еще вопли ребенка, запах горелого мяса. До сих пор, стоит только прилечь и задремать, ощущаю этот запах, слышу плач ребенка…

— Замолчите!

Резкий крик Феликса, голос, которого я у него не слышал. Повторяет:

— Замолчите! Замолчите!

Оттуда, где я нахожусь, сверху шкафа, я вижу его череп, освещаемый аурой ярости. Он отделяется от Анжелы и делает шаг в сторону Эдмунду; сжав кулаки, кричит:

— Исчезните! Вон отсюда!

Экс-агент с трудом поднимается. Выпрямляется. Устремляет презрительный взгляд на Жузе Бухмана и при этом резко хохочет:

— Теперь у меня не осталось никаких сомнений. Это и вправду ты, Гувейя, фракционер. В прошлый раз я почти узнал тебя по смеху. Ты часто смеялся на собраниях фракционеров, еще до того, как консул, твой земляк, передал тебя мне в руки. В тюрьме ты только и делал, что плакал. Часто плакал, ы-ы-ы! как баба. Смотрю, как ты плачешь, и вижу сопляка Гувейю. Ты что, отомстить хотел? Для этого нужна страсть. Нужна смелость! Убить человека — дело мужское.

И тут,
           словно
                         в каком-то
                                             медленном
                                                                           танце
Анжела пересекает кухню,
проходит мимо стола,
правой рукой берет пистолет,
левой рукой отстраняет Феликса,
наставляет в грудь Эдмунду
                                                            и стреляет.

Крик Бугенвилии

Во дворе, в том месте, где Феликс Вентура похоронил вытянувшееся тело Эдмунду Бараты душ Рейша, теперь цветет бугенвилия во всем своем алом великолепии. Она быстро выросла. Закрывает уже большую часть ограды. На радостях — или же с доносом, на который никто не обращает внимания, — перекинулась на бульвар, на ту сторону. На днях я впервые осмелился выйти во двор. С трепещущим сердцем взобрался на ограду. Солнце играло в осколках стекла. Я осторожно пробрался между ними и взглянул на мир. Увидел длинную улицу, красную глину и старые усталые дома, нарушающие порядок на противоположной стороне. Люди проходили мимо, не внимая крикам бугенвилии. Меня напугало широкое безоблачное небо, напряженное молчание света, стая птиц, летающих кругами. Я опрометью кинулся назад, в укрытие дома. Может, я и выйду опять, если станет немного пасмурнее. Солнце вызывает головокружение, жжет кожу, но мне хотелось бы не торопясь рассмотреть прохожих.

Феликс ходит грустный. Со мной почти не разговаривает. Сегодня, правда, нарушил молчание. Вошел в дом, снял темные очки, спрятал во внутренний карман пиджака, затем снял пиджак и повесил на спинку стула. Потом открыл портфель и показал мне небольшой квадратный конверт из желтоватой бумаги.

— Пришла новая фотография, видишь, дружище? Она о нас все еще не забыла.