Продажная тварь

И я дунул по дороге. Хотя в хранилище уже никто давно не работал, в воздухе, словно колючие снежинки, кружили ошметки хлопка. Я пошел в конец здания, мимо хлопкоочистительной машины, пустых поддонов, ржавого вильчатого погрузчика и призрака Эли Уитни[150]. В сортире на одно очко кишели мухи. Сиденье и пол были липкими, доведенными до состояния матовой желтой глазури четырьмя поколениями работяг с бездонными мочевыми пузырями, вылившими на них бесчисленные галлоны чистой мочи. Этот запах несмытого расизма и дерьма заставил меня скривиться, и кожа на моих руках покрылась мурашками. Я медленно выбрался оттуда. На закопченной грязной двери, под надписью «Только для белых» я написал пальцем «Слава богу», а потом вышел на улицу и помочился на муравейник. Потому что остальная часть планеты, видимо, была «Только для цветных».

Глава четырнадцатая

На первый взгляд Доны, холмистый район Лос-Анджелеса в шестнадцати километрах севернее Диккенса (туда, выйдя замуж за MC Панаша, переехала Марпесса) кажется зажиточным афроамериканским анклавом. Извилистые улочки, усаженные деревьями. Перед домами разбиты аккуратные японские садики. Колокольчики на дверях под порывами ветра вызванивают песни Стиви Уандера. Перед домами гордо развеваются американские флаги и красуется предвыборная символика нечистых на руку политиков. Когда мы с Марпессой встречались, то иногда катались ночами на отцовском пикапе по здешним улицам со всякими испанскими названиями: Дон Луго, Дон Марино, Дон Фелипе… Мы смотрели на современные компактные домики с бассейнами, зеркальными окнами, отделанными камнем фасадами и застекленными балкончиками с видом на центр Лос-Анджелеса как на дома «семейки Брэди»[151]. Типа «В дверь стучатся чертовы Уилкоксы[152], чувак. Так ниггеры выпихнут их из „дома семейки Брэди“ на улице Дон Кихот». Мы с Марпессой мечтали когда-нибудь поселиться в таком домике и завести кучу детей. И самой большой неприятностью станет старший сын, которого мы напрасно заподозрим в курении, или наша дочь, которой расквасят нос футбольным мячом, или наша похотливая служанка, которая начнет вешаться на шею почтальону. А потом мы умрем и попадем в небесный синдикат, как все добропорядочные американские семьи.

Все эти десять лет, с тех пор как мы расстались, я регулярно парковался рядом с ее домом, и ждал, когда погаснет свет. И, приложив к глазам бинокль, я смотрел в него через приоткрытые занавески на жизнь, которую должен бы проживать с Марпессой я, — жизнь, где есть и суши, и скрэбл, и дети, рисующие за столом в гостиной или играющие с собакой. А когда они ложились спать, мы с Марпессой смотрели «Носферату» и «Метрополис», и я плакал как ребенок, когда в «Новых временах» Полетт Годар и Чарли Чаплин кружили вокруг друг друга, как собаки в течке, и это напоминало бы о нас. Иногда я пробирался на крыльцо и засовывал в решетчатую дверь фотографию подросшего дерева сацумы, а на обратной стороне подписывал: Наш сын Кацуо передает тебе привет.

В каникулы мало что можно сделать с сегрегацией школы, и тем летом, несмотря на судебное предписание, я проводил возле дома Марпессы времени больше, чем я бы признал на следствии. Пока одной теплой августовской ночью она не припарковала свой двенадцатиметровый автобус возле собственного дома, вынудив меня прервать свой ритуал преследователя. Если «белые воротнички» берут работу на дом, когда не успевают, то чем чернокожие «синие воротнички» вроде Марпессы хуже? Сколько бы ты ни зарабатывал, по-прежнему верна пословица, что ты должен вкалывать в два раза больше белого, вполовину больше китайца и в четыре раза больше последнего негра, нанятого управляющим до тебя. И все же я сильно удивился, увидев тут автобус сто двадцать пятого маршрута, задом перегородивший подъездную дорожку, а правыми передними колесами пропахавший край идеально ровной лужайки.

Стиснув в руке фото дерева, я еле протиснулся между кустами гардении и табличкой охранной фирмы Westec, встал на цыпочки и, сложив руки домиком, прильнул к боковому окну автобуса. Даже в прохладном полуночном воздухе корпус все еще оставался теплым и сильно пах бензином и по́том рабочего класса. После дня рождения Хомини прошло уже четыре месяца, а наклейки «Места для пожилых, детей и белых» так и не убрали. Я вслух изумился, как это сошло Марпессе с рук.

— Она говорит, это художественный проект, ниггер.

Короткий ствол тридцать восьмого калибра, приставленный к моей щеке, был холоден и беспристрастен, но голос того, кто держал оружие, был, совсем наоборот, дружелюбный и не злой. Знакомый голос.

— Чувак, если б не запах коровьего навоза от твоих штанов, ты был бы мертв как хорошая черная музыка.