Продажные твари

Федору Пилюжному пришлось ждать недолго. Каких-то четыре дня. На пятый ему позвонили и предложили забрать готовый заказ по конкретному адресу. Объяснили дорогу.

Он подъехал, с трудом разыскав нужные повороты. Территория бывшего склада военной амуниции, ныне дожидавшаяся коммерческой застройки в состоянии дикой заброшенности, захламленности и запустения, как нельзя лучше подходила для конфиденциальных встреч, разговоров и разборок. Любой толковый режиссер визжал бы от восторга, обнаружив такую натуру для съемок сюжета с криминальной подоплекой.

Его встретили у входа в какую-то подсобку, откуда несколько ступенек разбитой лестницы привели в соседнюю клетушку. В ней не было окон, только тусклая «лампочка Ильича» на проводе. Тяжелая металлическая дверь плотно закрывалась. Поэтому вопли двоих мужчин, чьи физиономии высветил фонарь сопровождающего, вряд ли могли быть услышаны кем-либо, даже если мимо случайно проходили. А вопить они просто обязаны были, судя по обилию крови и бульдожьим лицам двух тюремщиков, стоявших по бокам в позе готовности к «продолжению банкета».

Толя Маков (Щелчок) и брательник его Мишаня (Рупь) были прикованы наручниками к батарее. Они увидели вошедшего человека в маске (Пилюжный всегда страховался) и решили, что смерть их пришла. Им было больно и страшно. Их били молча, ни о чем не спрашивали. Просто били, без допроса и объяснений. Но пуще боли и ужаса донимал их безответный, изнуряющий вопрос к самим себе: по какому такому беспределу и кто ломает челюсти и крошит зубы двум правильным ворам, работающим в своем районе, авторитетам колоду не ломающим и вообще живущим по понятиям?

Вошедший не стал их добивать, пушку не доставал. Он подошел поближе, сел на подставленный одним из быков табурет и тихо, даже ласково спросил: «Пацаны, вы хотите жить и работать?»

Щелчок расквашенными губами, с трудом помогая себе еле шевелящимся языком, пролепетал:

— Че надо?

— Только одно имя, пацаны, одно имя. Кто навел на квартиру мертвой бабы?

В этот момент оба брата синхронно, как и положено погодкам, почти близнецам, мысленно прокляли тот миг, когда решили остаться в Славянске, а не смыться, как положено, к едреней фене километров так за пятьсот месячишка на три-четыре хотя бы. «Как же их вычислили-то? Ну волки голодные!»

Они молчали. Мента сдать — все равно ссучиться! Мента сдать — себя сдать. Через вохру достанут или зэку-отморозку за послабления закажут, и сами перо ему подберут надежное.

Они молчали. Человек еще тише и незлобивее произнес:

— Вы называете — кто. Вас полечат, отмоют, дадут по пятьсот долларов каждому и отпустят на все четыре стороны. Опытные и правильные люди сделают так, что названный вами человек никогда не догадается, кто его сдал. Он не успеет. Я человек воспитанный и порядочный. Мне можно верить. Мне просто нужно верить, пацаны, понимаете. Вам жить и жить. Еще много замочков неотпертых, бабок и брюлек непритыренных, телок не…ных. Имя, пацаны, и гуляй, где душа попросит.

Братья переглянулись, в полумраке едва различая окровавленные лица друг друга. Щелчок по праву старшего взял решение на себя. Он кивнул Мишане в знак того, что, мол, колемся. Тот понял.

Щелчок рассудил здраво. Промолчим — хана железно. Расколемся — шанс. А вдруг пофартит?

Щелчок кивками головы показал, чтобы вышли быки. Они вышли.

— Только тебе! — прошамкал Щелчок, спуская изо рта кровавую струйку слюны.

Пилюжный жестом попросил выйти и сопровождающего.

Щелчок назвал.

Пилюжный предполагал что-то подобное. «Ну лады, Панин так Панин. Да здравствуют российские стражи порядка! Мир и покой в каждый дом! Что ж, поработаем с Паниным. А вдруг…»

— Как же прокол-то вышел?

— У него и спроси! — огрызнулся Рупь, блеснув несколько более внятной артикуляцией, чем его брат.

Пилюжный достал маленькую фотокамеру, которую всегда носил с собой на всякий случай, запечатлел с помощью вспышки вдохновенные лица домушников в профиль и анфас. Потом еще раз заверил, что слово сдержит и, дав соответствующие указания сопровождавшему его человеку Игоря Тимофеевича, уехал восвояси думать.

Братьев напоили сильным снотворным не до смерти, погрузили в багажник джипа и отвезли за шестьдесят километров в бывшую избушку лесника, где в надежном погребе посадили на надежные цепи. Как и обещал Пилюжный, их отмыли, дезинфицировали и перевязали раны. Приставили охрану и стали кормить и поить по-человечески, подбрасывать какое-то чтиво, журнальчики с голыми телками, чтоб не заскучали. Выводили по очереди оправляться и подышать воздухом. На вопросы о свободе отвечали твердо: «Чуть потерпите, скоро полетите на волю быстрее собственного визга. Мы слово сдержим».