Продажные твари

Им принесли водки и заранее приготовленные разносолы, закусочки. Эти несколько минут Пилюжный нес все ту же чепуху про общее босоногое детство, не обращая внимания на молчаливо-настороженного милиционера, не проронившего ни слова.

— Ну, за наше счастливое прошлое, и дай бог не хворать! — провозгласил Пилюжный и тяпнул холодной водки, прикрякнув. Панин выпил тихо, с каменным лицом, закусил огурцом и спросил:

— О чем речь?

— Давай так: ты Костя, я Саша, как в детстве, — идет? — предложил Пилюжный и, не дожидаясь согласия, выложил карты на стол. Карты представляли собой несколько фотографий, на которых Рупь и Щелчок запечатлелись после суровой экзекуции. Панин взглянул, не прикасаясь к ним руками.

— Дорогой Костя! — уже изменившимся, заметно посуровевшим голосом изрек Пилюжный. — Ты в глубокой, в глубочайшей жопе. Концерт окончен. Кто я — не важно. Откуда — не важно. А вот кого представляю — очень важно. Я представляю крайне серьезных людей без чувства юмора. Они даже над анекдотами не смеются. Они их не понимают. Они живут с другим пониманием. Точнее — по другим понятиям. Сечешь? Короче… Кореша твои у этих людей. У них даже Рембо заговорит, рыдая, как ребенок. А братья раскололись на раз. Про ваш творческий союз выложили в подробностях и готовы под присягой, чтобы пару-тройку лет со срока скостили. Сечешь?

Панин продолжал упрямо хранить молчание. Но жопа, о которой упомянул собеседник, приобрела конкретные, нетипичные для нее очертания прямоугольного ящика, имеющего с одной стороны дверь с глазком, а с другой — массивную решетку.

— А теперь — хорошая для тебя новость, Костенька, дорогой! У тебя есть шанс продолжить службу на благо отечеству да еще в более высоких чинах, да еще с перспективой, да еще премию получить неофициально в размере оклада. Годового. А нужно — то для этого всего ничего. Ты ведь в тот день, когда адвокатшу брали, с утра подъезд отслеживал?

— Ну? — Панин сам не заметил, как повелся, капитулировал. А что ему оставалось делать?

— Вот и опиши мне подробно, кого ты видел. Ты мне убийцу опиши, его приметы, машину, подельника. И считай — свободен, счастлив, богат. Сечешь?

— Послушай, как тебя, друг детства! Я действительно там стоял, видел людей выходивших. Но откуда мне знать, кто из них убийца, а кто… Да фоторобот его торчал везде, даже на стенде «Разыскиваются».

— Стоп, Костик, не торопись. Сейчас решается твоя судьба. Напрягай извилины, память. Ты на участке давно, жильцов многих знаешь. Кто показался тебе из выходивших рано утром незнакомым, странным, неуместным — в общем, каким-то подозрительным? Или просто похожим на фоторобот, который ты так хорошо запомнил. Ты же профессионал, Костик! У тебя нюх. Не мог ты не учуять…

— Допустим. Где гарантии, что эти твои… без юмора… не сдадут меня или не грохнут? Где гарантии, что эти лохи жадные, братишки-мудачишки, не расколются перед следователем по полной программе?

Федор Пилюжный едва сдержался, чтобы не выдать своей радости: попал, нащупал, видел он что-то, кого-то видел! «Ай да Федька, ай да сукин сын!» — так, что ль, Пушкин про себя говорил после каждого своего гениального стихотворения?

— Твоя гарантия, — ответил он, сгребая в кучу фото домушников и пряча в карман, — это я. Твой друг детства Сашка. А мне гарантировали те самые люди, которые шуток не понимают, но слово свое держат. Не боись, выкладывай, что помнишь, до малейших деталей.

И он выложил. Про высокого, незнакомого, лет тридцати пяти, который примерно в четверть восьмого вышел с инструментальной сумкой на плече. Еще оглянулся пару раз как бы незаметно. Не слесарь, не электрик, на приглашенного мастера тоже не похож. Да и какие приглашенные в семь утра?! На голове шапочка — бейсболка, белая. (Пилюжный достал заранее припасенный фоторобот: под ним, в описании — темно-синяя). Волосы вроде светлые (в описании — черные вьющиеся). Никаких особых примет не заметил. Ни усов, ни бороды, ни шрамов, ни родинок. («Все вопреки фотороботу, там усы, пятно на левой щеке, шрам тридцать миллиметров — ну дела!») Черты лица не опишу — обыкновенные, ничего уродливого. Прошел быстрым шагом в арку, что ведет в соседний двор. Сел в «жигуль», 2101, «копейка». Я еще удивился: надо же, бегают у кого-то до сих пор и выглядят почти как новенькие.

Пилюжный замер. «Ну голуба, номер! Давай номер — озолочу!»

Панин замолчал.

— Все? А номер машины?

— Так, может, и адрес, имя-отчество, биографию, где сейчас ночует, с кем? — ернически прошипел Панин, выпивая уже четвертую стопку и чувствуя злобу и досаду на весь мир, и особенно на этих козлов, которым говорил же, говорил: «Съеб…сь отсюда на время, ложитесь на дно, я кликну…»

«Зря я губу раскатал!» — досадливо подумал Федор Пилюжный, тоже опрокидывая стопочку, но решил давануть еще раз до упора.