Продажные твари

Уголовное дело все равно завели. По настоянию Кудрина, переживавшего так, словно сына родного потерял, группа оперативников пять дней опрашивала пассажиров в вечерних электричках по этому направлению. Кудрин не понимал, что делал Паша в Полянах, если ехал к тетке в Синицыно и был трезв. Проскочил? Сомнительно, на него не похоже. И главное: почему кобура оказалась расстегнута, а пистолет на боевом взводе? Какую опасность он заметил?

Один пассажир, часто в это время ездящий, вроде бы Пашу по приметам узнал, но не сказал ничего существенного. Да, сидел такой на противоположной скамейке, курить выходил. Ни с кем не разговаривал, никаких признаков волнения не выдавал. В вагоне происшествий не случилось, народу было мало. Контролеры не проходили. Нищий с палочкой шерстил, слепой или работал под слепого, лысый, «ваш парень ему подал полсотни — да-да, я еще приметил, удивился: щедро, думаю…»

Марьяна все дни ходила зареванная: Пашку она очень любила.

Сейчас они сидели в кудринском кабинете, потерянные и осиротевшие, молчали. Марьяна водила глазами по строчкам оперативного отчета, где были пустые, никакой надежды не вселяющие слова. А, собственно, какая надежда? Что с ним расправились как-нибудь очень хитроумно, яду подлили, останавливающего сердце? Ниточка к убийце? Но нет там ничего в крови, констатировал патологоанатом. Фигня это все, изыски банальных детективных сюжетов…

— А слепого нашли? — вдруг спросила Марьяна, продолжая тупо и отстраненно пялиться в бумаги.

— Зачем? Тоже мне, свидетель!

— А тот, кто Пашу заприметил, — он этого лысого слепого прежде встречал в электричке-то?

— Не спросили, в отчете нет.

— Зря, Андрей Иванович, надо было спросить. Кобура расстегнута, оружие на взводе… Пашка полтинник слепому дал… У Пашки вечно с деньгами напряг. Он был добрый, конечно, до безалаберности добрый, но не лох. Что, не понимал, что перед ним такой же слепой, как Паниковский в «Золотом теленке»? Странно… Я хотела бы поговорить с этим пассажиром. После всего, что мы знаем об убийце, я уже ничему не удивлюсь.

— Ты допускаешь…

— Допускаю, Андрей Иванович! Почему нет? Стрижка, грим, очки черные, походка, палочка — и вперед, по поездам и дорогам, городам и весям, от нас подальше. Такого даже менты загребать и грабить не станут — чего с него возьмешь, у них вон, любой зрячий — твердый заработок.

— Ты нашла в себе силы уйти, уехать, так? Зачем надо было убивать, Соня? Да еще чужими руками. Неужели ты надеялась таким образом избавиться от памяти о нем, от воспоминаний про это?

— Я отомстила. — Соня сжалась в комок, лицо стало злым, напряженным. Она опустила его, уставилась в пол и дальше говорила, не глядя на Марьяну.

— Он поступил подло, жестоко по отношению к тебе. Но убивать за это человека?

— Я отомстила. Он тоже убил меня. Мало, что ли, убивают не ножом, не пистолетом, а подлостью, жестокостью, даже любовью? Сперва развратил девчонкой. Потом стал для меня всем на свете, он меня поработил, я любила и хотела его так, что это нельзя выразить словами. А он мои оргазмы, оказывается, коллекционировал. Я отомстила.

— Ты что рассказала Николаю?

— Где-то правду, где-то придумала… Я поняла, что он на все готов. И догадалась, что он не простой учитель физподготовки и военного дела, а матерый, по уши в кровище… И поняла, что он ради меня сделает, что угодно.

— Отрезать член — твоя идея?

— Умная баба, глупые вопросы задаешь?

— Кино насмотрелась?

— Какого кино?

— Ладно, проехали. А Голышеву за что? Как ты вообще узнала о ней?

— Кассеты. Коля нашел диктофон и кассеты, принес — я просила. Там была и она. Подписанная кассета, пронумерованная. Он была следующая после меня. Я поняла, что из-за нее он ушел…

— Почему ты так решила?

Соня подняла лицо от пола. На Залесскую упал взгляд, полный такой боли, тоски и злобы, что выдержать его Марьяна не смогла, отвела глаза.

— Потому что… она орала похлеще меня, выла, как волчица раненая, вопила как резаная, и он… он сказал ей… что она лучшая, невероятная, любимая…

— Как, она тоже знала про записи?

Нет, вряд ли. Это со мной у него промашка вышла. Он всех тайно записывал. Но он сказал ей еще… что она… его жемчужина. Понимаешь, я ведь любила и ненавидела его, но в глубине души верила, что в этой его коллекции я действительно уникальная, пока лучшая и не скоро он найдет… Не скрою от тебя, мне это даже приятно было. Вот такая я идиотка, Марьяна, такая идиотка… А оказалось… Он очень успешно продвигался к тому, чтобы собрать целое ожерелье. Вот сразу и вторая появилась…

— Соперница?

— Считай, как хочешь. Но я так решила. Она получила по почте то, на что он ее нанизывал — эту «жемчужину». А потом я все уничтожила. Кассеты и диктофон…

У Сони началась дикая истерика. Марьяна поняла, что этот момент самый болезненный для нее, самый патологический и страшный, именно здесь, а не на убийстве Миклухи, она почти уже перешагнула грань, за которой безумие.

Марьяна принесла воды, она попила, немного успокоилась.

— Соня, прости, что я тебя мучаю. Но я знаю твердо: ты мне все расскажешь, и нам обеим станет легче.