Продолжая движение поездов

И не покинет. Сама не заметила, когда выкинула в контейнеры благотворительных организаций блестящие дискотечные платьица и перестала ходить в бары, клубы. Само произошло. С возрастом. Возраст менял ее, как и всех, – обычный человек. Пока что только ей самой заметны тоненькие морщинки у губ и на лбу. С годами, несмотря на дисциплину в использовании дневного, ночного и для век станут видны всем. «Menschliches, Allzumenschliches», – как говорил Ницше, человеческое, слишком человеческое, все по-человечески, все как у людей. Не замечала, что сама радость от мысли, как будет меняться ее лицо, как она станет похожа на бабушку – сначала на бабушку своего детства, а потом на бабушку в конце, противоестественна и античеловечна.

Допив кофе, выключила телевизор и пошла в кабинет бедного Шурца… наделенные особыми способностями, чтобы улучшить этот мир… немецкий романтик, воплощение немецкого идеализма.

Снова листала украденные данные чужих людей. Лица повторялись, но ничего ей не говорили.

В половине одиннадцатого зазвонил телефон, Сузанне дернула плечами – она уже и не помнила, когда он звонил в последний раз. Правда, взяв в ладонь, увидела на нем пять пропущенных вызовов – в сад с собой не выносила, вообще забыла о его существовании…

– Да, алло?

– Здравствуй, Сузанне.

– Патрик, опять ты?

Его голос был свободным и спокойным – ни агрессии, ни отчаяния. Поэтому она не сбросила, даже немного обрадовалась живому человеку и говорила с ним так, будто никаких конфликтов и просьб не звонить не было.

– Да, это я, Сузанне.

– Как у тебя дела, Патрик? Сто лет не слышали друг о друге. Я как раз о тебе сегодня вспоминала.

(Правда: в новостях был сюжет о семейной драме с летальным исходом, и она вспомнила Патрика – и подумала, что если мужчина мог хоть раз дать пощечину женщине, его надо сразу сажать в тюрьму, а не ждать, пока он ее, ребенка или еще кого-нибудь убьет.)

– А у тебя как?

– У меня все хорошо.

– У меня тоже. Более или менее все… Ты же помнишь, я говорил тебе, я хожу к психологу.

– Да, – она напряглась, и, чтобы сменить тему, спросила: – а как дела у (на полсекунды замешкалась, вспоминая имя) Моники и детей?

Будто была другом семьи.

– Нормально. Мы окончательно разошлись, но теперь цивилизованно – без судов и взаимных обвинений. Мы просто сели, поговорили. Поняли, что оба совершили ошибки, подумали, как их можно исправить, и пришли к выводу, что того, что мы натворили, уже не исправишь. Честнее дать друг другу шанс попробовать еще раз, так будет лучше для нас и для детей. С детьми я встречаюсь регулярно, но стать для них тем, кем мог бы, уже не получится. Попытаюсь быть им другом.

– Стой, и ты решил, это – со мной второй шанс?

На самом деле после всего, что она узнала, после всех досье людей, не способных быть с другими людьми, Сузанне почти готова была дать согласие, и выйти замуж во второй раз, и родить детей – только бы доказать, что это возможно. Но Патрик засмеялся, как хорошей шутке.

– Ох, Су, мне еще долго надо ходить к психологу, кому я такой нужен? Да и с работой сейчас неважно… Контракт временный и не на полный день.

– А у меня, знаешь, тоже перемены в жизни.

– Да? – в голосе прозвучал внезапный интерес.

– У меня теперь есть дом. Это долго рассказывать, но, в общем, унаследовала. Если хочешь, если ты свободен, приезжай ко мне на выходные, – внезапно для самой себя пригласила.

«Почему?» – задумалась после того, как положила трубку. «Только потому, что полгода не была с мужчиной? Что это за капризы, что мы вообще за существа – люди, какие-то биологические роботы с запрограммированными желаниями. Ну да, хочется хорошего секса».

И в этой мысли, как и в мысли о старости, было удовлетворение. Сузанне доказывала мертвому Шурцу, что он ошибся.

Услышала шум мотора и вышла из дома на улицу, чтобы показать Патрику, где припарковаться. Он сказал, что сможет остаться на несколько дней, до следующего воскресенья. Сузанне изобразила радость. Он выглядел совсем не таким, каким она его помнила, – то ли изменился, то ли запомнила неправильно.

Но на всякий случай спросила вечером, когда они шептались за бутылкой рейнского вина:

– Патрик, а ты уверен, что ты сын своих родителей? Может, ты на самом деле усыновленный?

Золотистые отблески свечи играли в хрустальных бокалах (золотистая фигурная свеча стояла у Шурца на полке, судя по толщине слоя пыли, много лет; Сузанне решила использовать ее для «романтического» вечера и установила на журнальный столик).

– Почему ты спрашиваешь? – насторожился Патрик.

Сидели прямо на полу, на толстом приятном на ощупь ковре – таким он стал после того, как вычистила, а при хозяине был сбившимся и липким.

– Да так, тут одно исследование нашла у Шурца… Это тот, чей дом.

– Нет, я-то свой, точно. Я вот думаю: Ян, помнишь, я тебе о нем рассказывал, может, он был усыновленный? Хотя зачем бы в такую бедную семью усыновляли? Нет, наверно нет. А Шурц – это кто?

– Я же говорю, это он мне дом оставил, когда умер. Он не так давно умер.

– А… Понятно. Ну, шустрая же ты.

– Ни фига тебе не понятно.

– Нет? – поглядел на нее с плохо прикрытой надеждой.